Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Я прошел уже 10 километров. Поскольку вчера уже были преодолены еще 15, то теперь я нахожусь примерно в 25 километрах от Днестра, передо мной вырастает холм примерно в 250 метров высотой, лезу наверх. Возможно, с вершины будет видна общая панорама, и тогда я отмечу для себя несколько ориентиров. Но хотя местность уже ярко освещена, каких-то определенных ориентиров найти не удается. На многие километры справа и слева видны лишь три маленькие деревушки. Хорошо то, что холм тянется с севера на юг, так что я продолжаю двигаться по хребту. Скаты холма пологие, а кустов мало, так что, если кто-либо ко мне будет приближаться, его легко будет увидеть. Преследователям придется карабкаться на холм, а я быстро спущусь по другой стороне. Да и кто будет меня здесь искать? На сердце у меня легко, поскольку я чувствую, что смогу пройти на юг немало километров. Хочется уйти как можно дальше от места, где меня искали.

Длина холма, по моим прикидкам, составляет 10 километров, это для меня бесконечное расстояние. Но так ли это уж и много? Я подбадриваю себя, что бегал 10 километров по утрам. Причем несколько раз, и укладывался в сорок минут. То, что ты тогда сделал за сорок минут, ты можешь сейчас сделать за шестьдесят – и призом будет свобода. И потому представь, что ты бежишь марафон!

Подобную картину может изобразить только сумасшедший художник – бегущий марафон человек на вершине горы, с босыми, истекающими кровью ногами, с тесно прижатыми руками, чтобы уменьшить боль от раненого плеча.

Ты должен сделать это… думай только о беге… и беги… и продолжай бег.

Но время от времени мне приходится переходить на медленную трусцу или на шаг, чтобы преодолеть следующую сотню метров. Затем я начинаю бег снова… Это не займет больше часа.

Но вот, к несчастью, мне приходится оставить спасительную высоту, поскольку холм спускается. Передо мной расстилается широкая равнина, причем в моем направлении идет небольшая лощина. Это опасно, если мне встретится какая-либо неожиданность. Кроме того, время подходит к семи, и вероятность нежелательной встречи возрастает.

К тому же мои аккумуляторы снова разряжены. Я хочу пить… есть… отдохнуть. До сих пор я не видел ни одной живой души. Какие мне предпринять предохранительные меры? Что я могу сделать? Я не вооружен; я только хочу есть и пить. Вспомнить про воздержанность? Воздержанность – это добродетель, но голод и жажда – это элементарные потребности. Нужда заставляет забыть об осторожности. На горизонте появились в утреннем тумане два деревенских дома. Я должен пробраться в какой-нибудь…

На мгновение я останавливаюсь в двери сарая и оглядываю уголки. Ничего нет. Абсолютно пустое помещение, ни упряжи, ни сельскохозяйственных орудий, ни одного живого существа. Постой! Из угла в угол бегает крыса. На току лежит большая куча полусгнивших кукурузных листьев. Я жадно хватаю их пальцами. Если бы найти хотя бы пару кукурузных зерен… Но я ничего не нахожу… Я ищу, ищу, ищу… но ничего!

Внезапно я слышу позади шорох. Какие-то фигуры осторожно крадутся мимо двери в другой сарай. Кто это – русские или беженцы, столь же оголодавшие, как и я, и которые также пытаются добраться до своих? Или это грабители, ищущие очередную жертву? Я обыскиваю другую ферму. И здесь я роюсь в куче кукурузных листьев с прежней тщательностью – но и здесь я ничего не нахожу. Разочарованный, я прихожу к решению: если здесь нет пищи, нужно хотя бы отдохнуть. Я выкапываю в куче кукурузных листьев нору достаточных размеров, чтобы в нее залезть, – и только я собираюсь в ней устроиться, как слышу шум: по дорожке тарахтит телега. На ней сидит человек в высокой меховой шапке, позади него девушка. Там, где девушка, не может быть опасности, потому я подхожу к ним. По высокой меховой шапке я понимаю, что человек – румынский крестьянин.

Я спрашиваю девушку:

– У вас есть что-нибудь поесть?

– Если вы захотите это… – Она вытаскивает из мешка несколько засохших лепешек. Крестьянин останавливает лошадь. Только сейчас до меня доходит, что я спрашивал по-немецки и по-немецки же получил ответ.

– Где вы научились говорить по-немецки?

Девушка объяснила, что она ушла с немецкими солдатами из Днепропетровска и что она учила там немецкий. Теперь она хочет остаться с румынским крестьянином, что сидит рядом с ней. Они бегут от русских.

– Но вы идете прямо в их направлении. – По их лицам я вижу, что они мне не верят. – Русские уже в том городе?

– Нет, это Флорешти.

Этот неожиданный ответ ободряет. Флорешти лежит на железнодорожной линии Балта – Флорешти.

– Девушка, вы можете сказать, там еще есть немецкие солдаты?

– Нет, немцы ушли, но там могут быть румынские солдаты.

– Спасибо, и Бог в помощь.

Я машу вслед уезжающей телеге. Сейчас меня часто спрашивают: почему я не «реквизировал» телегу? Эта идея не приходила мне в голову. Эти двое были такими же беглецами, как и я. К тому же именно благодаря им я узнал, что Бог позволил мне уйти от преследователей.

После того как мой восторг несколько угас, меня охватила слабость. На протяжении последних 10 километров я чувствовал сильную боль. Рана в руке давала о себе знать на каждом шагу; внезапно напомнила о себе и расцарапанная нога. Идя дальше, я встретил поток беженцев с тележками, в которых было самое необходимое. Беженцы очень спешили.

На окраинах Флорешти я увидел двух солдат на куче песка. Они заметили мою немецкую форму. Еще несколько метров, и мои надежды сбудутся. Незабываемое зрелище!

Я крикнул им:

– Подойдите сюда!

Они отозвались:

– Что это значит – иди сюда? Кто ты, приятель?

– Я – майор Рудель.

– Ну уж нет. Майоры выглядят не так.

У меня не было документов, но я вытащил из кармана Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами и показал им. Поглядев на награду, капрал произнес:

– Тогда мы вам верим.

– Здесь есть немецкая комендатура?

– Нет, только штаб войск охраны тыла на перевязочном пункте.

Именно туда я и отправился. Все там бросились ко мне и принялись обнимать. К этому времени я уже почти не мог ходить. Доктор осторожно отделил от кожи ткань рубашки и брюк – они прилипли к моей коже. Он смазал свежие порезы на ногах йодом и перевязал плечо. Во время этой процедуры я наслаждаюсь самой вкусной сосиской в моей жизни. Позднее я спрашиваю: можно ли надеяться на самолет, который доставит меня в эскадрилью?

– Какую одежду вы собираетесь носить? – спрашивает меня доктор. – Мы не можем вам ничего одолжить.

Меня закутывают в одеяло и в таком виде везут на автомобиле в Балту. Мы подъезжаем к пропускному пункту нашего аэродрома. Но что это? Лейтенант Эберсбах открывает дверь машины:

– Лейтенант Эберсбах, командующий передовой частью 3-й эскадрильи, перебазирующейся в Яссы.

За ним следует какой-то солдат, у которого в руках немного одежды для меня. Это означает, что в Балту по телефону уже доложили, что я еду, и Эберсбаху довелось находиться на пропускном пункте, когда пришло это сообщение. Ему сообщили, что его коллега, которого считали погибшим, скоро прибудет голый, как бы вновь рожденный. Я забираюсь в «Ju-52» и лечу в Раховку, для того чтобы присоединиться к эскадрилье. Здесь немедленно зазвонил телефон, новость распространилась с быстротой молнии. Полковой повар Рункель уже готовит пирог в честь моего спасения. Вокруг улыбающиеся лица, вся эскадрилья выстроилась в мою честь. Возвращение к товарищам стало возвращением к жизни и самой большой наградой за тяжелые испытания в моей судьбе.

Мы со скорбью вспомнили смерть Хеншеля, нашего лучшего бортстрелка, имевшего 1200 боевых вылетов. Этим вечером мы все долго сидим вместе вокруг огня. Царит праздничная атмосфера. Группа, в которую входит наше подразделение, прислала делегатов, в том числе и доктора, которому предписывается «сидеть в изголовье моей кровати». Он передает мне поздравления генерала и приказ об отстранении от полетов, чтобы я полетел в отпуск, как только буду способен совершить это путешествие. И снова мне придется разочаровать бедного генерала. Меня сильно беспокоит складывающаяся ситуация. Можем ли мы сейчас задержать Советы, двигающиеся большими силами на юг через Днестр? Я не могу лежать в постели ни единого дня.