Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Но честным безумием, доктор.

— Да, конечно. А результаты? Сидоренко мешал больше, чем вы оба, и старику дали срок. Он теперь доходит до социализма вместе с нами; вы — люди помельче, вас и ударили не так больно. Но воровства не стало меньше, даже если бы и я сидел сейчас в каторжной зоне!

— Вы меня не переубедите. Идемте к проволоке, может, увидим Феликса.

Мы стали за амбулаторией так, чтобы ближайшие стрелки на вышках нас не видели. Утро было душное, дождь перестал и в толпе вышедших на воздух каторжников мы заметили Беднажа.

— Фелику! Пуйте сем! — закричал я в трубочку из собственных ладоней.

Потом мы минут десять смотрели друг на друга из-за густых рядов колючей проволоки. Феликс кричать уже не мог, он только улыбался и прикладывал руки к сердцу. Потом вдруг повернулся и побрел прочь.

— Как ему живется? — спросил Раджабов.

— Плохо. Анечка там бывает часто.

— Как так?!

— Она работает в экономическом отделе штаба. Ходит туда за цифрами для сводок.

— Феликс там очень одинок, — сказала Анечка. — Его мучает безделье. И несправедливость. И то, что неизвестно будущее: настоящим каторжанам спокойнее.

Анечка помолчала.

— Феликса очень угнетает ежедневный приход к проволоке пана Мацюшки. Вы его не знаете, Гамид? Это бывший польский консул, как и Беднаж, но Феликс не националист, он просто хороший человек и друг больных всех национальностей. Пан Мацюшка носит на груди большое распятие и нас всех ненавидит по-звериному. В штабе ведет себя как постыдный подхалим. Это скрытый вредитель и наш заклятый враг, готовый на все.

— А чего ему надо от Феликса?

— Феликса за дружеские чувства к русским он считает предателем Польши. Пан Мацюшка ходит, чтобы сказать, что в случае их освобождения он собственноручно повесит Феликса на первой польской березе.

— Мерзавец! Неужели действительно он говорит это умирающему?

— Да. А когда видит только издали, то показывает знаками.

— Хам! Нет, какой же все-таки мерзавец! Я не могу этого слышать! Уйдемте отсюда.

Мы пошли прочь.

— Черт, я расстроился вконец, — сказал Раджабов. — Иду купаться и спать. Вдруг почувствовал усталость. Всего наилучшего!

— Вот еще один лагерный фельдшер. Но как он не похож на тех трех! — сказал я, глядя Раджабову вслед.

6

В этом году у меня начали повторяться воспаления легких. За лето я перенес уже два. Потом стало болеть горло. Встревоженная Анечка поговорила в каторжной зоне с профессором Чеканом, он был фтизиатром. Чекан прислал какую-то масляную смесь вместе с указанием, как ее вливать мне в горло. Мы зашли в амбулаторию, Севочка подогрел масло, и Анечка ловко влила мне его так, чтобы стенки горла и гортани получили теплое орошение.

— Что слышно в зоне? — спросил Андреев.

— Начальство — ни гу-гу! — ответила Анечка.

— Что-то готовит! — кивнул Севочка.

Мы стояли на пороге амбулатории. Выглянуло солнце. Всюду толпились праздные люди.

— Куда же нам пойти?

— За больницу № 3.

— А там что?

— Богослужение! Посмотрим на еще одно лагерное представление…

Водоразборная будка помещалась против бани, как раз за зданием ветеринарной станции. Проходя мимо, мы не удержались и остановились около белого, как лунь, старичка со смуглым лицом и большими черными глазами, уже подернутыми старческой мутноватой голубизной. Штаны у него были завернуты до колен, босые ноги измазаны грязью. Если Анечка была наследницей Чемберлена по оглобле сепаратора на молочном заводе, то отец Иона, священник из Бессарабии, — унаследовал от покойной лошадки ее основную профессию: накинув лямку на шею, он с утра до вечера таскал по зоне бочку с питьевой водой.

— Здравствуйте, паринтеле! Вы хотя бы заглянули ко мне на прием. В такую грязь бочку могут таскать и люди помоложе! Заходите сегодня же, я запишу вас на завтра.

Старик вытер потное лицо.

— Благодарствую. Да, в грязь бочка кажется вдвое тяжелее. Но я не зайду за освобождением.

— Почему?

— Эх, молодой человек, молодой человек! Да ведь вся наша жизнь в руке божьей. Как вы этого не понимаете? И увиливать здесь нечего — увильнешь от бочки с водой, бог пошлет воз с камнями. Раз мне ниспослано испытание, значит я его заслужил и должен терпеть! Во всей нашей жизни есть большой внутренний нравственный смысл, и сам принижать себя я не могу!

Иона говорил медленно, отсутствие зубов мешало выговаривать слова. Он был очень стар. Однако бодро улыбнулся.

— Поить водичкой алчущих — это прекрасно, доктор!

Я не нашел что ответить. Анечка сказала:

— Раньше бочку возил Чемберлен.

Старик посмотрел куда-то вдаль черными глазами с мутноватой синевой. И вдруг тряхнул головой, словно вспомнил что-то радостное.

— Когда я учился в Петербургской духовной академии, слава Чемберлена гремела. Гордый был человек, могущественный, государственный. Но бог захотел — и он был впряжен в лагерную бочку! Конечно, большевики помогли — сила бесовская весьма велика. Но вы поняли смысл сего? Чемберлен очистился от земной гордыни и предстал перед Судом божьим в образе скромного труженика! Впрочем, большевики, если возьмутся как следует, то доконают кого хотите!

Иона вдруг нахмурился. Сказал с сердцем, перекидывая через тощую шею и грудь мокрую лямку:

— А вы говорите — освобождение! Отойдите от меня, искуситель! Не лишайте меня пути господня!

Паринтэ Иона натужился, бочка, расплескивая воду, покатилась по лужам.

— Он меня не понял, — задумчиво проговорила Анечка. — Бедный отец Иона!

Я вздохнул и стал делать закрутку.

— А может быть, он самый счастливый из всех нас: денно и нощно наши сердца жжет огонь протеста против несправедливого осуждения и жажда свободы. А у него никаких таких мук нет: все в руке божьей, и крышка! Даже бочку и лямку в восемьдесят пять лет он приемлет с радостью, не говоря уже о сроке в двадцать пят лет. Я ему завидую, Анечка!

Мы медленно брели по мокрой траве. Кругом сновали люди, взяться за руки было нельзя, я просто незаметно держал ее маленький, мягкий пальчик.

— Отец Иона — самый старый из наших лагерников?

— Нет, здесь есть дед с Украины, Федот Осипенко. Ему сто пять лет. Срок — четвертак.

— За что ему столько дали?

— Дед неграмотный, я ему написал заявление о пересмотре дела и узнал его историю. Немцы летом оставили его в селе стеречь хаты, а все население выгнали на работы. Дед сидел на табуретке у шоссе. Воров тогда шныряло кругом много. Какой-то человек вдруг пробежал через дорогу и скрылся в чьей-то хате. Потом подскакали немецкие кавалеристы: «Где есть рус?» Дед указал пальцем: «Там». Бежавшего нашли и куда-то увели. А в первой же советской части, освободившей это село, командиром оказался этот беглец — он был не вором, а военнопленным красным командиром, бежавшим из этапной колонны.

Потом он бежал второй раз и удачно перешел фронт. Старика узнал с первого взгляда и сдал в СМЕРШ как гитлеровского пособника. И, отдохнув, через час двинулся со своей частью дальше.

…Впереди еще ковыляла на ухабах бочка, из-под которой мелькали две грязные худые ноги.

— Бедные старички! — покачала головой Анечка.

— Бедный Чемберлен! — сказал я. — Помнишь, Анечка, малиновых раков в рогожном куле? А? Как все это было давно! Почти целых три года назад!

— Целых… Да, в лагере три года — много. Как тридцать на воле. Помнишь Островского, Майстраха — хорошие были люди. Отчего тогда умер Островский?