Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
— От карбункула на шее. Он был очень слаб. У него начался сепсис. Я его переслал в хирургическую больницу. Он прошел мимо как тень.
— Славная тень!
— Да. Затем взяли в этап Майстраха. Потом умер от сердечной недостаточности геройский Георгий Абашидзе. Мимо нас прошло много-много людей. Нас в зоне тысяча человек, и всю тысячу мы видим каждый день с утра до вечера. Триста пятьдесят шесть тысяч встреч в год. Мы дружим, Анечка, четыре года. За это время мы видели вокруг себя почти сто пятьдесят тысяч человек. Мы всем им смотрели в лицо.
— Если считать с этапниками, то их было больше вдвое или втрое.
Да. Мимо нас прошло население целого города — мы стояли, взявшись за руки, как сейчас, а люди шли и шли мимо, задевая
Мы остановились под березками и долго молчали. Оба думали об одном — какой удивительной формой существования является лагерная жизнь…
— Смотри, даже доктор Минцер вышел сегодня погулять! Подойди к нему, скажи по-немецки несколько ласковых слов!
Это была странная фигура — по одежде лагерник голодного сорок второго года, то есть скелет в мелкодраном грязном тряпье, но с головой еврейского пророка — снежно-белыми лохмами над смертельно-бледным лицом, на котором голубым пламенем светились глаза — большие, добрые и безумные.
Я жил с доктором Минцером в Берлине в одном доме в начале тридцатых годов. Нас столкнул случай, какими наполнена жизни разведчика. Минцер был процветающим берлинским специалистом, врачом с именем. Он происходил из еврейской семьи, бежавшей из России в пятом году от погромов, и не забыл ни русского языка, ни своей беспокойной родины. После прихода к власти Гитлера Минцер продал все, что имел, купил вагон медикаментов и преподнес его в дар Советскому правительству, а сам приехал сюда, чтобы работать по специальности. Был арестован как гитлеровский шпион, осужден на большой срок и послан в Красноярский лагерь, где мы и встретились при пересылке. Там он исполнял обязанности главного врача зоны и ходил в берлинском модном костюме и лаптях. Мое появление потрясло старика, он ухватился за меня, как за живой обломок его прежней счастливой жизни. Когда меня уводили в этап, Минцер сунул мне в руки кусочек туалетного мыла и прорыдал: «Это берлинское мыло. Последнее воспоминание. Единственная моя драгоценность. Ее вам и отдаю. Больше у меня ничего нет».
Кусочек я вывез из Норильска в Сиблаг — он счастливо прошел сотни обысков. Здесь, в Суслово, я снова встретил Минцера. Он работал врачом в Маротделении и на общественно-показательном суде встал и в защиту обвиняемого сказал: «Я думаю, граждане судьи, что обвиняемый нарушил дисциплину под влиянием болезни: у него тюремный психоз». — «В Советском Союзе нет таких болезней, здесь не ваша гитлеровская Германия!» — ответил судья и попутно дал Минцеру за антисоветскую агитацию один год работы на известковых карьерах в Искитиме. Это — штрафной лагпункт, и условия существования там особые, специальные. Минцер к концу года там сошел с ума и теперь был переброшен в Суслове для формального отбывания срока.
— Гутен таг, герр доктор! — сказал я согнутому дугой оборванцу и учтиво приподнял шапку.
Минцер взялся рукой за березу и долго рассматривал меня. Потом с трудом разогнулся и вдруг закричал:
— Встать! Здравствуйте, гражданин начальник! — Из глаз его ручьем потекли слезы.
— Абер найн, герр доктор, их бин дох кайнер начальник, их бин…
— Пойдем, оставь его, — шепнула Анечка. — Он еще здесь, но уже не с нами.
И мы завернули за угол больницы.
Не знаю почему, но за двухэтажным бревенчатым корпусом строители оставили довольно большую площадку. Верующие выдернули бурьян и выложили им землю на манер мостовой: толстые прямые CTe6jjn высохли и потом после дождей были втоптаны ногами в землю так, что грязи в этом месте не было, несмотря на дождь.
С того края, откуда мы вошли, на мокрой земле сидело кружком человек двадцать мужчин и женщин. Ноги они скрестили по-турецки, руки положили на колени ладонями вверх. Один что-что негромко и нараспев выкрикивал, другие хором в унисон пели эти же слова.
— Кто этот запевала? — спросила Анечка.
— Это сектанты. А поет не запевала, а пресвитер, их священник,
выборный из мирян. Посвящения в сан у них нет.Мы подошли ближе.
— И вошел бог в мир и к людям, — пел пресвитер.
— И вошел бог в мир и к людям, — хором подпевали молящиеся.
— И отделился бог от людей и преставился.
— И отделился бог от людей и преставился.
— И настоял бог на разуме своем.
— И настоял бог на разуме своем.
— Чепуха какая-то, — прошептала Анечка и вопросительно посмотрела на меня. — Объясни, пожалуйста, — кто здесь глупее, они или мы?
— Ни они, ни мы. Все религии основаны на бессмыслице, но они всегда умно маскируют ее тем, что для молитв используют непонятный верующим язык — у нас старославянский, у католиков — латинский, у мусульман — арабский. В самом важном месте нашего богослужения, когда хлеб и вино якобы преобразуются в плоть и кровь христову, поется очень красивая по мелодии молитва «Иже херувимы». Но ее содержание — чушь. Набор вот таких же слов.
— Этого не может быть!
— Это должно быть. Умная молитва — это бытовая просьба, а не разговор с богом. Религия построена на бессмыслице, в вера — на чувстве.
— А ну, давайте отсюда! — вдруг зарычал пресвитер. — Гады, покоя и здеся не дають!
Мы пошли дальше. В следующей большой группе рядами стояли старички и старушки и истово, со слезами на глазах, крестились. Одни, тихо плача, смотрели в небо, где кружились вороны и воробьи, другие вдруг падали на колени и отбивали земные поклоны в бурьян. Перед смиренной паствой стояли мисочки с кусками хлеба, домашними сухарями, украденной за зоной картофелью и морковью и даже ломтиками сала. Это был скромное приношение верующих своему духовному пастырю. Он стоял тут же, прямо перед молящимися, в красивой позе фанатика, с полузакрытыми глазами, с лицом, отражавшим глубокое внутреннее волнение, отречение от всего земного и высокое нравственное преображение.
Поскольку в одном лице Николай Николаевич изображал священника, дьякона, псаломщика и хор, его речитатив и пение лились бесконечной рекой и не производили впечатления литургии, то есть службы, в которой участвует несколько лиц. К тому же отсутствовали декорации, ризы, горящие свечи и запах ладана. Но, очевидно, все это требуется лишь неверующим. Мы молча стояли и смотрели на выстроившихся в четыре ряда изможденных лагерников, по лицам которых струились слезы умиления: здесь было то религиозное исступление, какое редко наблюдается на воле. По крайней мере, я не помню, что когда-нибудь видел верующих, так дружно рыдающих во время богослужения. Но не этим только славился Николай Николаевич. После службы он на католический манер произносил проповедь и выбирал темы, которые слушателей брали за сердце. Говорил он гладко, понятно, с воодушевлением и не длинно. Вот он кончил, и по глазам слушателей я видел, что им хотелось бы слушать еще. Николай Николаевич давал им утешение и отдых.
— Это не начальник КВЧ с бурчанием из «Правды», — прошептал я Анечке. — У него не заснешь. Чистая работа!
Но Анечка отвернулась без улыбки.
— На сегодня с меня довольно божественного. Уйдем отсюда! Бедный отец Иона…
Едва мы повернули за угол, как увидели нескольких наших стрелков без погон и поясов. Их под конвоем вели в амбулаторию. Впереди шагал опер и начальник МСЧ. Когда они через полчаса вышли, мы бросились к Гальке.
— В чем дело?
Галька сделала большие глаза.
— Помните, третьего дня с этапом пришел усатый дядя, толстый такой? Все жаловался на головные боли?
— Черноглазый, смуглый?
— Он. Ночью он побрился, а под лагерным барахлом у него был штатский костюм. В самый дождь он перенес от бани лестницу, приставил к забору, перелез и скрылся. Дождь смыл следы. Собаки его не нашли. Лестницу забрали оперативники. Оказывается, это бывший наш полковник, служил у Гитлера. Власовец. Имеет четвертак. На кухне успел украсть нож. Всех стрелков, которые ночью стояли на вышках, сейчас посадили.