Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Под серой, тонкой и шершавой кожей глубоко в рыхлой ткани действительно прощупывалась игла.

— Студент, — скомандовал я помощнику, — рауш!

Мы тогда получали немецкие и американские ампулы с жидкостью для быстрого кратковременного наркоза. Сенину уложили на топчане, закрыли нос и рот ватой, обернутой в марлевую салфетку, Студент нажал рычажок на головке ампулы, и жидкость волосяной струей брызнула на тампон.

— Живодеры! Живоде… Живо… Жи…

— И все. Готова, доктор. Приступайте!

Поскольку жира в кожаном мешочке не было, я крепко двумя пальцами сдавил иголку и одним движением тупым концом наперед вывел ее наружу: сначала показалось ржавое ушко, потом я пинцетом извлек всю иглу. Студент смазал это место йодом и заклеил его квадратиком пластыря. Мы одели Сениной гимнастерку, телогрейку и бушлат и посадили на табуретку, спиной к стене.

— Я… Я… Что это? — она открыла глаза. Минуту глядела перед собой, ничего не соображая. Потом опять рванулась к нам.

— Чего стоите? Не верите? Испугались?

— Ладно, вставай. На завтра освобождена, — успокоил ее Студент изменившимся голосом и отвернулся. — Вот выпей сульфидин — заражения не будет. Открой рот! Через два часа придешь опять.

— А иголка? Так и останется?!

Сенина торопливо начала раздеваться снова. Вот сдернута через голову гимнастерка, она опять берет в дрожащие руки свою серую тряпочку… И видит на ней наклейку. Чистенькую, аккуратненькую.

Молча натягивает одежду. Шатаясь, выходит. Для слов и плача сил уже нет. Следующее усилие только чтобы убить себя…

Я вписал ее фамилию в список и стал одеваться.

— А все-таки, доктор, мы с вами действительно помощники смерти! — вдруг прошептал Студент и начал торопливо вертеть закрутку.

Я вспомнил слова Сидоренко, которых со времени разговора у портрета Моны Лизы не мог и не хотел забыть, толкнул дверь ногой, с порога обернулся и ответил твердо:

— Нет. Нам на плечи навалена тяжесть свободного выбора. Как только Сенину переведут из режимной, я возьму ее в бригаду ослабленных при больничном бараке: будет чистить картошку на кухне!

Глава 7. Предательский камень

Ах, хороша сибирская зима, до чего же хороша!

Вначале погода обычно неустойчива — волны теплого западного и холодного восточного воздуха борются друг с другом, и поэтому небо хмурится, часто в течение дня ветер дует то с одной, то с другой стороны, не стихает никогда. Однако Сибирь — благодатный край: через месяц «зима садится на место», как говорят старые чалдоны. Теперь каждое утро из голубых глубин тайги выкатывается бледнорозовое солнце и пузырем не спеша плывет сквозь серебряные завесы морозной мглы. Тихо-тихо. Молча улыбаются людям деревья в розовых шубках, будто приглашая поиграть с ними. А почему бы нет? Эх, здорово-ядрено! Кровь кипит! Хлопнуть бы овчинной варежкой о варежку да за работу: кажется, горы бы сдвинул с места в такие деньки! Да, хороша сибирская зима, но только не на пустой желудок, когда кровь еле-еле движется, подгоняемая полумертвым сердцем, и дырявая брезентовая рукавица сама валится наземь с повисшей от бессилия руки…

Зимой список освобожденных от работы неуклонно рос: рабочие первой и второй категорий, восстановившие здоровье свежим воздухом, солнцем и нетяжелым трудом на полях, осенью, после уборки урожая, отправлялись в другие места — на шахты и заводы, а наш лагерь принимал оттуда обессилевших людей для подготовки их к весеннему севу. Вместе с нашей третьей категорией и доходягами они обслуживали свинарники и коровники — работа там легкая, в тепле и без нормы, лишь бы дело шло, ведь людей зимой хватало с избытком. Особо ослабевших медсанчасть посылала на кухню чистить картофель, съесть лишнюю миску баланды и поспать потом лишних несколько часов. Это был обычный в деревнях период трудового затишья, и Сидоренко зимой охотно развлекал рабочих тем, что почаще выписывал из Мариинска центральную культбригаду из заключенных, хотя у нас имелась и своя собственная: честно говоря, она всем надоела со своими романсами и чечеткой. А мариинцы обещали привезти новую постановку «За тех, кто в море». Военная тема воспринималась нами как порыв свежего ветра: ведь командование тщательно вычищало современность из программ, так же как и передачи по радио. Газеты читались уголовниками-«воспитателями» редко и только в виде разрешенных начальником режима выдержек.

Именно в один из таких дней с новой постановкой к нам прибыла центральная культбригада. В ней работал Андрей Рыбаков, ленинградский студент, в лагере начавший писать стихи. Ночью мы долго болтали: Андрей внимательно слушал мои рассказы о Голландии. Потом вдруг ушел в себя, замолчал.

— Что случилось?

— Пришла мысль… Ваши рассказы можно увязать с нашим житьем-бытьем…

Вскочил и зашагал к дверям.

— Завтра после развода зайду в амбулаторию… Ждите!

Наутро он еще издали махнул под окнами дощечкой - есть, мол, поздравьте с уловом! Бумаги тогда не было, и мы писали на финской стружке — узких длинных дощечках для покрытия барачных крыш. Писали списки больных и посаженных в изолятор, списки для кухни и морга — писали все, включая стихи и рассказы. Лагерная обслуга важно ходила со стопкой таких дощечек под мышкой — врачи и нарядчики, повара и поэты.

— Слушайте, мне невтерпеж! — у Андрея голубые глаза светились радостью творческой удачи.

В это утро я делал вливания больным сифилисом. Они выстроились гуськом со спущенными штанами и по очереди подставляли болтающиеся сзади пустые мешочки, в которые я втыкал длинную и толстую иглу, снимал с нее шприц и минуту ждал, не покажется ли кровь, и если все было в порядке, то вводил в мышцу густую оранжевую жидкость. Больных было около двадцати человек, и дело продвигалось небыстро.

— «Катастрофа», — особым сценическим голосом начал автор и несколько театрально поднял руку. Стоящие гуськом больные, придерживая спущенные штаны, повернули головы и открыли рты.

— Приходько Иван Иванович, четвертое вливание! — словно в ответ прогудел Студент.

— Не давайте препарату стынуть! Студент, шприц! Поэт, вперед!

Андрей тряхнул светлыми кудрями (членов бригады не стригли) и медленно, с чувством начал:

Все мы живем в Нидерландах Под грозной чертою прибоя, Спрятавши наши домишки За каменной кладкой плотины. Рвется на нас и грохочет, Вздымая тяжелые волны, Ощупью пробуя камни, Угрюмая мощь океана. И никогда не смолкает Поющая глухо угроза, Завтрашний наш победитель, Сужденная избранным гибель. Брат, не надейся на стену, Какой ни казалась бы прочной! Помни: запрятался где-то Неверный, податливый камень. Где он — не высмотреть глазом. Но неизбежно когда-то Выпадет он и откроет Дорогу заждавшейся смерти. Может быть, это — идея, Высокая, светлая правда, Завтрашняя аксиома Начального школьника жизни, Та, за которую ныне Сужден я невиданной казнью Через чужую работу И через медленный голод! Может быть, это — искусство, Горячая, жадная топка, Жерло, которое кормим Собственною судьбою, То, для чего нам не жалко Жизни своей и счастья, Только бы ярче горело И грело великое пламя! Может быть, это — ребенок, Кристаллик вчерашнего счастья, Маленький теплый комочек, Кого ты ласкаешь сегодня, Тот, кто посмотрит однажды Бескрайне чужими глазами, И зарыдаешь, орлица, Выкормившая цыпленка! Может быть, это глухое, Единственное призванье, Слепорожденная сила С походкой взбешенного тигра, Та, что ведет нас на подвиг, На преступленье и гибель, Та, что рождает и рушит, И странно зовется — любовью!

— Доктор, я сейчас из вас сделаю котлету! — вдруг раздался знакомый крик за окном, и в комнату ворвалась наша бойкая начальница Аня. — Опять послали на кухню ослабленных без медицинской справки! Молчите! Я знаю, что вы скажете! Надо честно работать! Всех переосвидетельствовать! И без липы! Смотрите всерьез! Живо! А что здесь делает Рыбаков? Хочет тоже получить дозу биохинола?

Все это означало, что начальство уже успело с утра за что-то накрутить девушке хвост, и она решила заняться делом. Обычно я никогда не осматривал отправляемых в корнечистку людей, потому что и без того знал состояние здоровья каждого человека в зоне. Но форма есть форма. Нарядчик уже гнал по дорожке из кухни лохматую и спотыкающуюся процессию серых призраков, которые на ходу что-то жевали. Рыбаков сделал мне знак «зайду позднее!» и исчез, нарядчик вышел покурить, а начальница Аня, положив руки и голову на стол, сонным голосом пробормотала: «Я все вижу, не вздумайте халтурить, доктор. Я… Я…» — и заснула. Я закончил вливания и принялся за корнерезов, которых выбирал из числа особенно уставших от работы и мороза людей.

«Нет, Андрей чего-то не договорил, — думал я. — Потерпевшие катастрофу не погибли… По крайней мере, не все. У каждого нашелся свой предательский камень: рядом с погибшими за идею здесь сидят и те, кто был погублен чувствами. В этом смысле стихотворение хорошее. Оно написано со знанием дела. Молодец Андрей! Лишь бы его стихи дожили до иного времени… Но все-таки вещь не закончена и поэтому пессимистична, а это нам не к лицу. Не в неверном камне дело, а в нас, в нашем мужестве. Андрей не договорил, не сказал самого главного, что нам дорого: мы переживем прорыв плотины, выдержим натиск взбесившихся волн, выдюжим: еще бы, ведь мы проверены испытаниями. Тому, кто верит, ничего не страшно! Живые или мертвые, но мы дождемся правды!»