Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

— Ну, доктор, последняя из команды ослабленных, слава Богу: Сенина Татьяна Александровна, год рождения тысяча девятьсот двадцать шестой, статьи нет, осуждена особым совещанием, формулировка: «Проституция. Социально опасный элемент. Срок десять лет». Ну, ты, шевелись! Ложись! Не ломайся, не в театре. Слушай-ка, Татьяна Сенина, с таким приговором нечего строить из себя Татьяну Ларину!

Студент сам улыбнулся своей шутке и тихонько запел:

Я вам пишу, чего же боле, Что я еще могу сказать… Тра-ля-ля… Тра-ля-ля…

Через минуту я поднял голову и медленно разогнул спину.

— Встань. Так какая у тебя статья?

Девушка, побагровев от стыда, повернулась к нам спиной и не отвечала. Она медленно натягивала свои тряпки. Я стал мыть руки. Так вот оно что… Как же я не смог этого понять раньше: поверил взгляду исподлобья… Стыдно, очень стыдно! Сидоренко оказался прозорливым. «Було деревцо, та и нет його… А деревцу расти семнадцать лет…»

— Все идите на кухню. Нарядчик, вот справка.

— А эта дешевка? Больная, гадина?

Я пристально посмотрел на девушку. Не поднимая головы, она стояла совершенно неподвижно, только один палец лихорадочно теребил веревочку, которая поддерживала штаны.

— Пока останется. Придет после. Студент, идите в больницу, я хочу поговорить с Сениной наедине.

Девушка по-прежнему стояла потупившись и крутила пальцем веревочку.

«Нужно бороться за человеческое в себе самом. И лучше всего это можно сделать, помогая человеческому в других…»

Я поднял ей лицо, погладил по волосам.

— Эх, ты… Дурочка… Пусть начальница спит, а ты тихонечко расскажи, в чем дело…

Глава 8. Балда

— Я родилась в деревне под Новосибирском. Отец умер давно. Мы с братом Алешей, как война началась, пошли на военный завод. Он — рабочим, а я — ученицей. Я ведь на воле здоровая была, во какая, что парень. И головастая, хвалиться не буду: очень даже понятливая, доктор. Как немец допер до Волги, Алеша пошел на фронт, ему год как раз подошел, а я осталась в бараке одна. Народ там разный, плохих тоже хватает. И стала я весной гулять с мальчиками в парке. Тут они как раз решили достать себе оружие, по-ихнему бухало. Зачем — не знаю, у них такая мода: война всех заразила. Наметили они одного дядечку в парке с пистолетом на боку и говорят: «Ты, девка, его замани подальше, а остальное мы сделаем сами». Я это начала, конечно, перед дядечкой вертеть юбчонкой, подсаживаюсь под бок и говорю: «Скучаете, гражданин военный? Видно, нездешний?» Он: «Нет», — отвечает, и я его сразу под ручку и по дорожке подальше от фонарей. Только начала, стало быть, объявлять про любовь и прочее, а дядечка и говорит: «Вот балда, и где только такие губошлепки родятся! Ты из деревни?» — «Из деревни», — говорю. «Работаешь?» — «Работаю». — «А учишься?» — «Нет». — «Вот и дура. Что работаешь — это хорошо, но мало: надо учиться. Будешь учиться — станешь чуток поумнее. А пока катись отсюда к чертовой матери, и больше чтоб я тебя в парке не видел». Тут ребята накинулись и стали пистолет тянуть. Мне бы бежать, доктор, а я с перепугу палец в рот и стою как пень! А дядечка Петьку, который у них за главного был, сразу скрутил и милиционеру сдал, а тот прихватил и меня. Петька в милиции всех сразу засыпал — малолетка ведь вроде меня.

Судились мы вместе — за попытку ограбления с применением холодного оружия (у этих дураков нашли самодельные ножи, большущие, во какие!) и за попытку обезоружить военнослужащего в военное время. Понимаете, доктор, чего мы себе наделали? Жуть! Мальчишкам суд подвесил по десятке, и меня тоже начали было судить за соучастие в ограблении и разоружении; прокурор тоже потребовал червончик. А дяденька этот начал меня выгораживать. «Нет, дескать, — говорит, — она есть случайная проститутка, я сам подцепил ее в парке!» Суд хотел мне всунуть по этому случаю петушок. Однако подвернулась какая-то тройка — мы ее и в глаза не видели — двух мальчиков двинула на передовую, остальным всунула по пятнадцати, а мне прицепила решение без статьи: «Проституция. СОЭ». И десяточку в подвесок.

Начальница повернула голову на столе и что-то сказала во сне. Мы притихли и дали ей время как следует заснуть. Но девушка уже не могла говорить спокойно и тихо.

— В заключении, доктор, меня больше всего обижает, когда толкают: здесь все толкают кому не лень — и стража, и заключенные. Во как, доктор! В этом-то и есть все наказание: когда меня толкают в шею или в спину, тащат, швыряют наземь — у меня сердце отрывается от корня, больно так, доктор, верьте, оно отрывается и падает: я остаюсь каждый день без сердца и не могу этого выносить. Отсюда и мои флаги, доктор: не выдержала, сил не осталось. И потом такое слово в приговоре: каждый день здесь проверки, и каждый день я в голос кричу его людям сама — «проститутка», «проститутка». Бандиток боятся, их уважают, слушаются. С воровками тоже считаются. И они тоже люди. А я? С такой наклейкой? Плевалка на полу, вот кто! Каждый мной помыкает, я всем подстилка! Не могу больше такого терпеть! Не могу больше, доктор, милый!

— Ладно, не плачь.

— Я потерялась, доктор… Одна, никого нет… Я потерялась!

Она вдруг зарыдала и положила голову мне на грудь.

Начальница шумно вздохнула и открыла глаза.

— А? Что?

Вскочила и схватила карточку со стола.

— Сейчас из обоих будет блин! Я вам покажу, как обниматься у меня на глазах!

Я рассказал, в чем дело.

Начальница потерла глаза и долго трясла головой. Потом умылась, крепко вытерла лицо полотенцем. Закурила. И внимательно выслушала Татьяну еще раз.

— Чего же ты раньше не потребовала освидетельствования? Отвечай!

Но Сенина только багровела, отворачивалась и молчала.

Наконец начальница порывисто вскочила и наотмашь протянула руку:

— Заключенная Сенина, поздравляю со скорым освобождением!

Размашисто нахлобучила ушанку и запахнула полушубок.

— Эту карточку беру с собой. Сегодня получу дело и еду в Мариинск к прокурору. Сяду ему на шею и не слезу, пока он не добьется пересмотра. Девушку поместить в стационар на отдых и откорм с диагнозом «дистрофия». Приказываю стеречь ее, как начальство стережет лагерные ворота. Поняли, доктор? Нет, я вас еще раз спрашиваю: вы поняли меня? Ее судьба теперь зависит только от девственности — это законное основание для отмены приговора!

Глава 9. Королева в натуральном виде

Анна Герасимовна, или попросту начальница Анечка, не то чтобы действительно любила шум, нет, он был ей нужен просто для прикрытия: она ненавидела свою работу. После окончания института еще в Москве получила назначение в лагеря и была этому очень рада: время было мирное, работать среди молодых командиров в палаточном городке на лужайке веселой рощи представлялось девушке очень привлекательным. Но лагеря оказались не армейскими, по-настоящему она поняла свою ошибку, только когда впервые увидела измученные лица заключенных. Но и это вскоре перестало быть главным, когда она узнала, кто эти люди и за что многие из них попали за проволоку. Легкомысленная молодая женщина стала серьезной, сразу повзрослела лет на десять и решила бежать, то есть любыми средствами добиться снятия с работы, потому что по-хорошему уйти было нельзя. Отсюда внутренний надрыв, отчаяние и буйство. Позднее своим поведением она вынудила командование отчислить ее из кадров. Другим человеком врач Семигласная вернулась в Москву — что-то сломалось в ней, какая-то пружина, которая движет человека по жизненному пути. Но в Москве ее ничто не могло успокоить: по ночам снились серые лохматые призраки, жующие гнилые картофельные очистки. Молодая женщина все искала чего-то, металась и не могла сжиться с людьми. Лет через пять она умерла.

Дело Сениной для начальницы Ани явилось отдыхом и желанной отдушиной. Все накопившееся в ней отчаяние и жажду добра она вложила в хлопоты по пересмотру Таниного дела. Досрочное освобождение неправильно осужденной стало на несколько месяцев стержнем ее жизни. Увлекшись чужим горем, она забыла свое, успокоилась, похорошела.

— Дело продвигается быстро, Таня: меня горячо поддержал товарищ Долинский, а его помощь — это все. Долинский — человек культурный и гуманный.

Что-то промелькнуло на лице Тани, на мгновение она стала похожей на лохматую девку из штрафной бригады — тот же косой взгляд исподлобья, те же вихры дыбом.

— Ты не веришь, Танечка? Напрасно! От умиления у него даже слезы навернулись на глаза, от радости за тебя: он у нас чувствительный, как красная девица! Как все славно получилось! Ты понимаешь?

— Мне-то будет лучше, спасибо, гражданка начальница, а вам-то что? Ведь вы — вольная!

— Эх ты, дуреха! И ничего же ты не понимаешь! И мне тоже хорошо! И я… — тут начальница смолкла и закусила губу.

Молодое тело — податливый и благодарный материал, из него можно лепить все, что хочешь. Малолетнинский барак и режимная бригада вылепили из Тани Сениной костлявую лохматую девку в дырявых ватных штанах, с землистосерым измученным лицом и косым взглядом исподлобья. Но вот отталкивающая фигурка, казалось бы, навсегда оформленная, попала в руки другого ваятеля, и он принялся быстро и легко менять законченный облик. Волосы отросли и упали на плечи легкими волнами, теперь светлое лицо с лучезарными глазами всегда гордо смотрело вперед, и, когда красивая девушка проплывала между толпившимися в коридоре больными, слегка прикрывая мужскую нижнюю рубаху на высокой груди и придерживая полы новенького синего халата, все покачивали головами и дружно хрипели ей вслед: