Пират (сборник)

Старики ожили, сделались говорливыми и несколько дней подряд вели себя так, как будто встретились после долгой разлуки и не могли наговориться. Но постепенно возбуждение прошло, и жизнь потекла снова скучно и монотонно.

А весной индюшка начала нестись.

В начале июня Фаина всеми доступными ей способами показала, что ей пришла пора высиживать детей. Индюка по-прежнему не было, старики охали, расстраивались, но горю помочь не могли. Пробовала Пелагея Васильевна привязать индюшку во дворе, но та кричала не переставая, рвалась к гнезду и отказывалась от пищи.

– Вот беда, околеет чертовка, – горевала Пелагея Васильевна и всплескивала короткими пухлыми руками.

– Да-да, слышал я и читал, что нет лучше матерей, чем индюшки, – говорил Петр Петрович и сокрушенно кивал головой.

Наконец старики решили посадить индюшку на куриные яйца, и Петр Петрович еще раз отправился на базар. Воротился он очень скоро и принес вместо куриных восемь гусиных яиц.

– Куриц надо зерном кормить, а гуси будут траву щипать до осени, и река тоже рядом, пусть плавают на здоровье, когда подрастут, – объяснял он жене.

Пелагея Васильевна согласилась с мужем и быстро устроила гнездо своей любимице.

Через десять минут индюшка, счастливая и успокоенная, сидела в углу сеней, прикрыв восемь голубовато-белых очень крупных яиц. Время от времени она приподнималась, наклоняла голову и долго не отрываясь смотрела на яйца, потом осторожно опускалась на гнездо. В выпуклых, удивленных глазах ее было теперь выражение покоя и счастья.

Фаина почти не сходила с гнезда, и Пелагея Васильевна снимала ее и выносила на двор кормить.

– Тьфу, скаженная, – сердилась старуха. – Я ей добра хочу, а она клюется.

Индюшка торопливо проглатывала несколько кусков размоченного в воде хлеба и мчалась на гнездо.

Петр Петрович, когда бывал дома, подолгу наблюдал за индюшкой, сам как индюк вытягивал худую сморщенную шею, кивал головой и, вздыхая, говорил:

– Мы, люди, так любить не умеем, пороху не хватает. Да…

– Тоже скажешь, просто глупая птица, – сердилась старуха. – Любить тоже надо с понятием. А то если я не сниму ее с гнезда, она и сама околеет, и детей в яйцах заморит.

– Что ни говори, но науке известно, что индюшки самые лучшие матери, так и написано. Да…

Пелагея Васильевна краснела, делала какие-то неопределенные быстрые движения руками, как будто искала подходящий предмет, чтобы бросить им в мужа, поднималась и, уходя, говорила:

– Ну что же, слава богу, что не все люди похожи на индюков, а то вот так бы все твердили без конца одно и то же, одно и то же.

Петр Петрович смотрел ей вслед и улыбался.

Через двадцать дней из яиц вылупилось шестеро неуклюжих гусят. Пелагея Васильевна почти не отходила от них. Индюшка, похудевшая, взъерошенная, отрывала теперь опьяненные счастьем глаза от своего коротколапого потомства только затем, чтобы накричать на непрерывно вмешивающуюся в ее материнские дела хозяйку.

Первые дни гусята были очень беспомощны, особенно один – серый, с желто-белыми шеей и головой. Он казался крупнее остального выводка, но был очень неуклюж, часто переворачивался на спину и не мог подняться. Но Пелагея Васильевна была начеку и немедленно спешила на помощь встревоженно кричащей матери.

Недели через две гусята окрепли и уже деловито щипали во дворе траву. Пелагея Васильевна по нескольку раз в день меняла им воду, давала корм и реже сидела у окошка.

Петр Петрович удил рыбу. Ему трудно было подниматься по высокому, крутому обрыву, отправляясь на заре, он брал с собой завтрак и возвращался домой только к обеду. После обеда старик спал, а к вечеру опять спешил на ловлю.

Почтальон по-прежнему обходил их домик, но за обедом старики не сидели молча. Пелагея Васильевна рассказывала мужу, как прошел день, вернее, как его прожили гусенята. Муж внимательно слушал, кивая головою и часто без всякой видимой связи с разговором прерывал рассказ жены:

– Увидишь, Поля, я верю, что все будет хорошо, а твою Фаину мы еще повезем показать детям.

Скрюченными, узловатыми пальцами он дотрагивался до плеча жены.

Пелагея Васильевна пыталась улыбнуться, но у нее подозрительно краснели глаза и нос, мелко вздрагивала верхняя, покрытая темным пушком губа, она украдкой вытирала глаза и вздыхала.

Гусенята росли быстро, через два месяца они уже сравнялись с индюшкой, а тот серый, что когда-то падал на спину, даже перерос ее. Они уже не требовали ухода и присмотра матери, и теперь трудно было понять, кто водит стаю.

Дни становились короче, ночи холодней, на деревьях почти не было желтых листьев, но на соседних дворах уже хрипло кричали молодые петухи, предвестники осени. Гуси выщипали почти всю траву на двориках, и старики выпустили их на улицу.

Увидев открытое пространство, крутой обрыв и бурную широкую реку, индюшка предостерегающе закричала и повернула к дому, но дети щипали свежую траву и не обратили на ее крик ни малейшего внимания. Индюшка покричала и пошла следом за табунком. Дети ее больше не слушались.

Первое время гуси были заняты только травой. Внизу текла широкая и быстрая река, она по нескольку раз в день меняла окраску, но гуси мало ею интересовались.

Петр Петрович, сидя на облюбованном месте, мог всегда видеть табунок. Виден он был и Пелагее Васильевне. Она снова устроилась под окном, но, погруженная в думы, позабывала о своих питомцах. Только редкие прохожие, попадающие сюда, на край города, на короткое время выводили ее из задумчивости. Но каждый раз, убедившись, что прохожий не почтальон, она вздыхала, привычным движением поворачивала голову в сторону, откуда доносился негромкий гусиный разговор, и снова погружалась в задумчивость.

А еще через месяц или полтора, когда на деревьях листьев осталось меньше, чем их лежало на дворе, наступил холодный ветреный день. Утром на червяка у Петра Петровича бойко брались первые налимы. Он сидел на пне, расположив по обеим сторонам полдесятка удочек, и, забыв о ревматизме, помолодевшим взглядом следил за поплавками.

Река казалась мутной и неспокойной, ветер то совсем стихал, то налетал шквалами, пенил воду, а чья-то невидимая рука большими горстями срывала последние желтые листья и бросала их в реку. Листья падали не сразу, они долго трепетали над неспокойной поверхностью, словно заранее содрогаясь от предстоящего холодного купанья, но, не в силах долго удержаться в воздухе, погружались в реку.

Табунок гогочущих и переговаривающихся гусей, ставших совсем взрослыми, приблизился к обрыву. Впереди шел серый белоголовый гусь, позади молча шагала индюшка. Ветер ерошил на ней неуспевшие до конца вылинять перья, выцветшие за лето. Индюшка недовольно вертела головой со сморщенной посиневшей шишкой на носу.

Гуси остановились неподалеку от того места, где сидел Петр Петрович, и долго смотрели вниз. Со стороны казалось, что они наблюдают за полетом листьев. Последнее время они часто так смотрели на реку. Теперь она с каждым днем притягивала их сильнее и сильнее. Но глинистый берег, кое-где поросший колючками и репейником, обрывался крутой стеной и не позволял табунку спуститься вниз.