Пират (сборник)

В такой солнечный осенний день худой арестант, небольшого роста, широкоплечий, ходил по камере. Мешки под глазами, отросшая черная бородка яснее слов говорили, что в остроге он уже не первый день, а по легким следам загара на скулах можно было догадаться, что ему удалось захватить немного весеннего солнца.

Старческой, расслабленной походкой он сновал от окна к двери. Шесть шагов вперед, шесть назад, и так десятки, сотни, тысячи раз в день. На черном асфальте пола он протоптал белесую дорожку.

По временам арестант подходил к окошку и подолгу, не отрываясь смотрел в него.

Кусок пустынного неба – все, что он видел. Но там – за решеткой – воля. Здесь – грязная камера с железной койкой, привинченный к стене железный столик, облупленные стены и гладкая дверь с глазком посредине.

От яркой голубизны неба рябило в глазах; он тряс головой и снова начинал бродить по камере.

«Топ… топ… топ…» – однообразно и глухо стучали по асфальту его подошвы. Стены душили звук. Горела голова, стучало в висках, лихорадило. Арестант сжал холодными ладонями голову и застонал.

В тюрьме он сидел не первый раз, и ему знакомы были эти приступы временной слабости. Прежде арестант умел бороться с ними, но сегодня не находил в себе сил. Ему ни на минуту не удавалось забыться и даже мыслью уйти за пределы камеры.

В коридорах, за стеной, вверху, внизу, нигде не было слышно ни малейшего звука. Ничто не отвлекало внимания. Только изредка слышался еле уловимый шорох. Это тюремный надзиратель в мягких туфлях подкрадывался по мягкой дорожке к двери и заглядывал в глазок.

И толстая, литая железная дверь с минуту пристально смотрела на арестанта живым человеческим глазом.

Хотелось упасть на пол, биться головой о стены, кричать, кричать, сколько есть силы, чтобы оглохнуть от собственного голоса…

– Раз, два, три, четыре… десять… двадцать… сто… – арестант считал шаги. Только бы отвлечься, не думать, не чувствовать, не мучиться, не сдаться! – Две тысячи пятьсот… – механически отсчитывал он и думал о другом.

От беспрерывной ходьбы одеревенели ноги, ныли колени, кружилась голова и горло давили спазмы.

Пошатываясь, добрел он до табурета и упал головой на привинченный наглухо к стене железный столик. На миг стало легче от прикосновения к холодному металлу. Он устало закрыл глаза и… услышал шаги.

Медленные и торопливые, громкие и едва слышные, справа и слева, вверху и внизу – везде слышались шаги.

Тонкая металлическая крышка стола улавливала звуки, бережно хранила их и теперь случайно выдала тайну.

Арестант слушал не отрываясь, как слушают музыку.

Кругом были люди!

Знакомые лица товарищей, сидящих здесь бок о бок с ним, встали перед глазами.

Он больше не чувствовал себя одиноким. Даже мысль о судьбе сына мучила меньше. Поживет у Воробушкина. Не оставят товарищи.

Воробушкина – человека огромного роста с изуродованным лицом – знал весь город. Родился Воробушкин на Кавказе. Мальчиком он попал на нефтяные промыслы в Баку и очень рано сдружился с революционерами. В те годы это был красивый, веселый, немного простоватый, всегда улыбающийся юноша. Но этот юноша лучше всех умел выполнять самые опасные поручения. С тех пор много пережил и перенес этот человек. Он потерял жену, детей и даже фамилию.

Давно еще, за непомерно длинный рост, его прозвали «Дядя, достань воробушка». Кочуя по тюрьмам, он утратил свою трудную армянскую фамилию, состоящую почти из одних согласных букв, и превратился в Воробушкина.

Воробушкин появился в этом городе три года назад. Летним жарким утром он вместе с другими пассажирами сошел с парохода на берег.

Он долго стоял в толпе спешивших, толкающихся людей и казался праздным наблюдателем. Ростом он был выше всех. Люди торопливо проходили мимо одинокого человека во всем черном, с изуродованным лицом, на несколько мгновений задерживали на нем взгляд и шли мимо.

Казалось, из всей этой толпы никому не было дела до этого человека.

Но это только казалось. Человек с изуродованным лицом знал, что это не так.

Невысокий мужчина, лет тридцати пяти, нес полную корзину яблок, на ходу все время оборачивался и разговаривал с десятилетним мальчиком. Случайно он так сильно толкнул Воробушкина, что просыпал почти все яблоки. Послышался смех.

Мужчина рассердился, покраснел и, сказав сердито и громко: «Стоит истукан и посторониться не может…» – бросился подбирать яблоки.

Несколько человек забыли о своих делах и остановились, наблюдая.

«Истукан» не двинулся с места; он спокойно наблюдал за сердитым человеком, ползающим у его ног.

А тот, сидя на корточках, поднял смуглое лицо с серыми, веселыми глазами, посмотрел на Воробушкина и сказал все еще сердито:

– Помоги, чего стоишь!

Воробушкин нехотя присел на корточки.

– Я Цыганок, – сказал тот чуть слышно, не глядя на Воробушкина.

Воробушкин лениво и неторопливо положил несколько яблок в корзину и выпрямился.

Когда уже почти все яблоки были собраны, на помощь кинулся пожилой человечек, низенький, плотный, с круглым, в складках, лицом и какими-то удивительного, мышиного цвета глазами. Он начал ползать вокруг Воробушкина, словно собирался наверстать потерянное время, но наверстывать было нечего, – все яблоки лежали уже в корзине.

Цыганок взял мальчика за руку и пошел к пристани.

На мгновение по лицу Воробушкина как будто скользнула тень улыбки, он повернулся и зашагал в город. Шел он не торопясь, легко поднимался в гору. Только спина сутулилась, как у очень усталого или несущего тяжесть человека.

Поравнявшись с первыми домами, Воробушкин оглянулся и вдруг круто свернул в ближайшую подворотню.

Он извлек из кармана крохотный пакетик и торопливо развернул его. Пакетик состоял из клочка бумажки и двух десятирублевок.

На клочке бумажки карандашом было написано несколько слов. Воробушкин прочитал их, опустил деньги назад в карман, а бумажку сунул в рот и принялся жевать так, словно давно ничего не ел.

В ту же минуту на него с разбегу налетел коротконогий человечек и забормотал извинения.