Пираты Эгейского моря и личность.
Шрифт:
Переход описывался многократно в красочных аналогиях бегуна, пробегающего на последних метрах марафонской дистанции всю современную историю науки и техники, или же в аналогиях эффекта «непосредственной данности», по которому в науке всегда живет и здравствует около девяноста процентов когда-либо живших ученых. Но для наших целей значительно более важна другая характеристика: средний срок жизни навыков и профессий в сложившейся форме репродукции. Чем этот срок меньше, тем выше темп этого нового типа обновления и, соответственно, тем большую роль в обновлении играет наука. Проделать такое исследование несложно, нужно только «пометить» навыки и профессии, проследить, когда они появились и когда исчезли или оказались в отношениях конкуренции с другими навыками.
Если покопаться в истории репродукции и пометить навыки XIII-XIV вв., то они почти все окажутся «вечными». Двигаясь к их возникновению, мы всякий раз будем оказываться на
Сделал на нем и широкое поле, тучную пашню,
Рыхлый, три раза распаханный пар; на нем землепашцы
Гонят яремных волов, и назад и вперед обращаясь;
И всегда, как обратно к концу приближаются нивы,
Каждому в руки им кубок вина, веселящего сердце,
Муж подает; они, по своим полосам обращаясь,
Вновь поспешают дойти до конца глубобраздного пара. (Илиада, XVIII, 541-547).
Но вот если пометить навыки и профессии нашего времени, то, не говоря уже о том, что почти на каждом из них окажется метка вполне земного изобретателя или изготовителя, мы обнаружим, что средний срок их жизни крайне невелик - 10-15 лет, хотя, конечно, есть среди них и реликты вроде того же земледелия, где, правда, быков поубавилось, но основная схема: поле, плуг, тягло, пахарь - остается в силе, хотя и здесь уже наука готовит радикальный подкоп: «Представим себе... то время, когда экономика синтеза пищи одержала верх над старинными традиционными способами ее получения, - приглашают нас помечтать А.Н. Несмеянов и В.М. Беликов.
– Несколько огромных заводов, расположенных в разных местностях страны, богатых углем или нефтью, вырабатывают потребную населению пищу. Занимают они в сумме площадь в несколько сотен квадратных километров. Столь трудоемкое и малоспособное к прогрессу сельское хозяйство отошло в прошлое... Отошла в прошлое и индустрия, снабжающая сельское хозяйство машинами, горючим, удобрениями, средствами борьбы с полевыми вредителями. Освободилось для более производительной работы 34% населения, занятого в народном хозяйстве и ныне работающего в сельском хозяйстве» (26, с. 23). Что же из этого следует?
Прежде всего, независимо от того, каким способом науке удается обновлять социальную репродукцию в столь быстром темпе, возникает, очевидно, задача, непосредственно соотнесенная с целями искусства; проблема миграции навыков и профессиональной нестабильности. Сегодня мы уже не можем обеспечить человеку профессию «на всю жизнь» или, тем более, ориентировать его на ту или иную наследственную специальность. Иными словами, сегодня уже невозможна, объективно реакционна литература утверждения традиций, литература героев «с кого жить», а вместе с ней и та конформистская воспитательная функция литературы, которую сформулировал еще Протагор: «Когда дети усвоили буквы и готовы понимать написанное, как до той поры понимали с голоса, учителя кладут им на столы творения хороших поэтов, чтобы они их читали, и заставляют детей усваивать их, - а там много наставлений, много повестей и похвал и прославлений древних доблестных мужей, - чтобы ребенок, соревнуясь, подражал им и стремился стать таким же» (Платон. Протагор, 325 Е - 326 А).
Нужна какая-то новая литература, и если литература оставляет за собой функцию поучения, различения добра и зла, то эта литература должна, видимо, быть не исчислением примеров для подражания, не прославлением социально-полезной и необходимой для нужд момента «обоймы» ролей и должностей, а скорее литературой движения психологических установок, психологической динамики, помогающей человеку принять подвижный мир обновления и найти в нем свое место.
Ясно, что здесь сразу же возникает вопрос: настолько ли хорош этот новый мир, чтобы помогать с ним осваиваться, участвовать в меру сил в приспособлении человека к этому миру? Не следует ли, совсем напротив, встать на позицию спасения человека от этого нового мира, помочь ему сохранить традиционные ценности? Здесь, по существу, скрыто множество частных вопросов: куда движется мир в процессе научно-технической революции? Что именно считать человеческими ценностями? Совпадает ли движение мира репродукции с движением действительного человека? Должно ли «приспособление» пониматься как совпадение с наличными формами движения репродукции или как критическая, отрицающая «сращивание» человека и должности позиция? Все эти вопросы важны, но наиболее интересны
для наших целей два первых: куда движется мир репродукции и в чем состоит человеческое.Вопрос о том, куда движется мир социальной репродукции под давлением обновляющего эффекта науки, крайне важен для искусства, хотя для самой науки это вопрос праздный, ей попросту нечего на него ответить. Наука не знает и знать не может, кто, как, когда, в каких целях найдет способ применить накопленное наукой знание к решению тех или иных проблем. И уже заведомо науке не дано средств и сил реализовать собственные проекты. Допустим, например, что химико-сельскохозяйственные Васюки, о которых пишут Несмеянов и Беликов, окажутся реальностью: сельское хозяйство исчезнет, исчезнет, соответственно, огромная масса навыков, профессий, технологий, и соответствующая группа людей, около трети трудоспособного населения будет переориентирована на другие виды деятельности. Можно ли будет считать эту акцию по искоренению сельского хозяйства научной? Видимо, нет. Или, во всяком случае, не совсем.
Акция была бы бесспорно научной по генезису: без предварительной научной деятельности по изучению состава продуктов питания, процессов их синтеза, без разработки соответствующих технологий такая акция стала бы невозможной. Но дальше-то начинается что-то совсем иное. Начинается внедрение, где нужны решения, организация деятельности массы людей, работа по переквалификации трети трудоспособного населения и т.п. Все это явно выходит за рамки компетенции науки, совершается за ее пределами и независимо от нее.
Но почему такие вещи все-таки совершаются или не совершаются? Что определяет решения и деятельность по их реализации? Ответ здесь прост: цена продукта. Если за одни и те же продукты покупателю предлагают расплачиваться по нескольким таксам, платить, скажем, за тот же самый дневной рацион или 2-3 копейки, или 40 копеек (расчеты по двум вариантам химического производства), или около двух рублей, то покупатель, видимо, независимо от его психологических установок, убеждений, мыслей насчет роли науки, предпочтет расплачиваться по самой дешевой из такс. И это аргумент не от науки, а от человека, от его естественного стремления получить больше на единицу затрат, что во всеобщей форме репродукции, в экономике, как раз и составляет смысл и суть борьбы за повышение производительности труда. Наука в данном случае лишь предлагает варианты и рецепты, но выбор производится не наукой, а потребителем, кем бы он ни был, человеком, социальной группой, структурой, технологией, организацией и т.п.
Важно отметить, что ни о какой конкретной направленности таких выборов, о предсказании, предвидении здесь не может быть и речи, поскольку на складывающуюся к данному моменту систему вариантов, хотя она и ориентирована на «спрос» как на нечто устойчивое и постоянное, накладывается многослойная неопределенность, связанная, во-первых, с тем, что нельзя предсказать открытие, а если бы можно было это сделать, то не стоило бы и огород городить, заниматься научной деятельностью, и, во-вторых, с тем, что контакт науки с наличной системой репродукции носит многоступенчатый, «шаговый» характер, предполагающий разрывы, задержки, независимую друг от друга деятельность многих людей. Когда, например, физики открывают и экспериментально подтверждают ряд принципов распространения света, а затем практики обнаруживают, что эти принципы можно использовать для увеличения и создают электронный микроскоп, то в самой науке это два отдельных события, разделенных по времени промежутком более 50-ти лет и не выводимых друг из друга.
Точно такая же неопределенность возникает и на входе в репродукцию. Попытки предвидеть, рассчитать, спланировать здесь редко удаются. Англичане, например, в 1954 г. приняли широкую программу строительства атомных электростанций, в разработке которой принимали участие и ученые и экономисты. Лет через семь выяснилось, что программа может обернуться экономической катастрофой, и получилось это не потому, что плохо считали, а потому, что, как пишет редактор журнала «Nature» Дж. Мэд доке, «произошло совершенно неожиданное скачкообразное уменьшение стоимости строительства обычных станций. Скачок был настолько значителен, что надежды на конкурентоспособность энергии, выработанной на атомных электростанциях, для Англии не оправдались» (9, р. 156).
И все же, в каком-то смысле мы можем говорить здесь о векторе движения, связанном с общей тенденцией выбора более оптимальных, «дешевых» вариантов производства продукта потребления, причем этот определитель обновления репродукции явно не зависит от науки. Хотя на него наслаивается много побочных явлений, действие этого критерия очевидно: под воздействием науки доход надушу населения в развитых странах удваивается каждые 20-25 лет (27, с. 289), и кумулятивный эффект этого роста, накопленный развитыми странами, выглядит весьма внушительно: доход на душу населения в развитых странах сегодня в 15-20 раз выше, чем в остальном мире (10, р. 959-960).