Пиромания. Между Геростратом и Прометеем

Замерзшие искатели блуждают в лабиринтах жизни, выискивая место для замка, способ для реализации. Рифмуют мысли, преломив их через призму души, превращают взгляд в музыку, смешивают себя с красками на палитре и вытекают с ними на холст.

А бывает, что просто тесно внутри и приходится вскрыть черепную коробку и выплеснуть на бумагу воспоминания, основательно настоянные на нервах и обильно сдобренные эмоциями, подобно древним, выплескивающим вино из кубка на мрамор в жертву богам.

Синусоидный кошмар бытия, бегущий волнами взлетов и падений, крепко сжимает резец, вгрызающийся в древесину памяти и оставляющий за собой борозды, причудливо сплетающиеся в кружевные узоры произошедшего.

Как-то утром, не зная, чем развлечь себя, бродил я по городу, пытаясь разогнать тоску. Я заходил в мрачные, пропитанные табачным дымом пивные. Люди, которых я там находил, были веселы и беззаботны. С потусторонней отрешенностью наблюдали они за происходящим и делились друг с другом огрызками жизни. Пили пиво и надрывно смеялись над тяжелыми шутками. Эти люди никогда не были моими, равно как и меня они изгоняли из своей компании. Они все упрощали – я все усложнял. Мы никогда не могли найти точки соприкосновения, хотя и любили места одного уровня злачности, пили одно и то же водянистое пиво, курили один и тот же дешевый табак. Их засасывала жизнь – меня же она отвергала. И в этом была только моя вина. Предпочитая грезы, я тяготился реальностью.

Я сидел за пропахшим вяленой рыбой столом и пытался найти объяснение загадочным процессам, происходящим в моей голове. Многие называют их «мысли», – не знаю. Откуда приходят они и куда исчезают? В чем секрет их тревожной окраски? И в чем сущность эмоции без мысли? Тщетна ли жизнь без сюжета и композиции?

Пиво в кружке подходило к концу, и пора было думать о продолжении путешествия. Пивная выплюнула меня на свежий воздух несвежей улицы, подтолкнув коленом под зад в направлении Адмиралтейства.

Покупая бутылку портвейна, я в очередной раз поразился, что денег хватает ровно на то, что необходимо. Порой возникает ощущение, что кто-то наблюдает за мной и помогает волочить повозку жизни. По крайней мере, деньги всегда появлялись случайно и с той же легкостью исчезали, появляясь вновь, когда в них возникала необходимость.

Я отправился на Петроградскую сторону, где в обшарпанном арт-декошном доме начала двадцатого века жил один мой старый приятель. Считая себя художником, а может быть и действительно являясь им (кто в силах утверждать подобное?), он жил в мансарде гибнущего от времени и безучастия властей дома. Днем белым по кумачу писал лозунги, а по вечерам пил портвейн, иногда разбавляя его волшебным дымом марихуаны, и писал картины, которых никто никогда не видел. Считая их несовершенными, он прятал их от посторонних глаз, снискав этим славу милого чудака. Мы познакомились несколько лет назад на каком-то вернисаже или в какой-то пивной, что столь же неважно, сколь и не воспоминаемо, случайно зацепившись языками в обсуждении какой-то обоюдоинтересной темы.

ПЕРВЫЙ ХУДОЖНИК: Творчество?.. Не знаю… Может быть – «труд души». Ну… Вот… Это, наверное, я сотворил…

ИНТЕРВЬЮЕР: С кем сотворили? Приставка «со» говорит о чьей-то причастности к вашему творчеству.

ПЕРВЫЙ ХУДОЖНИК: С руками, с душой, с головой, с красками, с кистями, если хотите.

ВТОРОЙ ХУДОЖНИК: Что? Никогда не думал. Просто. Вот так. Просто без этого никак. А все остальное уже не имеет смысла.

ТРЕТИЙ ХУДОЖНИК: У меня все просто. Это мое место. Это моя жизнь, это моя работа. Любой творит. Главное – чтобы с душой.

ИНТЕРВЬЮЕР: Так, стало быть, так-таки и с душой?

ТРЕТИЙ ХУДОЖНИК: Да, в принципе, и не обязательно. Можно и просто так. Многие это умеют.

ИНТЕРВЬЮЕР: По определению «демиург есть творческое начало, производящее материю, отягощенную злом». Не считаете ли вы себя случайно эдаким «демиургом»?

– Это не совсем материя.

– А вы?

– Да.

– Вы уверены, что сотворили нечто материальное?

– Мне порою так кажется. Но злом? Скорее всего отягощена. По крайней мере, хотелось бы в это верить. Верить в то, что моя работа послужит кому-нибудь толчком для обращения внутрь.

– А обращение внутрь возможно только под воздействием зла?

– Это случается чаще.

– А ради чего, простите, вы вообще работаете? Ради самого творчества? Ради стремления к славе, к известности, к ценимости вас как творца?

– Я не буду отвечать. Вопрос провокационный.

– Самосожжение.

– Простите, что вы сказали? Я, кажется, не расслышал.

Я шел по городу с бутылкой в руке и заглядывал в лица прохожих. Зачем? Лица в большинстве своем пусты и невыразительны. Им бы одно лицо на всех. Как на всех один флаг и один вождь. Да и одна жизнь, в сущности. Я был грустен. Но спокойно грустен. Без злобы. Начинался дождь. Время откровений. Бремя.

Зонт хлопнул. Раскрылся. Как парашют. Перепончатый черный купол. Крыло летучей мыши. Дождь стучит. Просится внутрь. Зонт не пускает. Скатывает по барабанно-натянутой коже. Люди под зонтами – пестрые грибы. Двигаются туда-сюда. Тасуются, как карты в колоде. Валеты, дамы, короли, тузы, шестерки. Туда-сюда. Ржавые коробки на колесах по лужам, не останавливаясь. Брызги в стороны. Карты-грибы отскакивают.

Город дождя. Не было бы дождя – не было бы города.

Был бы, но другой, не такой, как в дожде. Торжественный в своей грусти. Многоканальный. Кариатидами удерживая порталы, львами защищая бронзовые тяжелые двери, протыкая небо шпилями, живет мой город. Отражая лужами облака. Серые облака на сером зеркале асфальтовых рек.

Дворы-колодцы. Заканчивается стена – начинается небо. Лишь границей меж ними – жестяное кладбище крыш с покосившимися крестами телевизионных антенн.

Под шелестящий шелковый шепот. Заснуть. Плыть по лужам. Вперед. Сквозь дождь.

На маскараде нашей земной жизни дух, обретающийся под внешней оболочкой, проглядывает иногда во взоре сквозь прорези маски, встретив родственную натуру.

(Эрнст Теодор Амадей Гофман)

Пятый этаж. Окна в колодец. «Но нечего пить». Темно. Сыро. Кошки. Стертые ступени. Чугунные перила. Достоевщина.

Звонок. Еще два. Шаги. Щелчок замка. Простуженный скрип двери. Взгляд хозяина из отворившейся пещеры, молча пропускающий внутрь. Дверь открывается шире. По коридору, скрипя половицами, растворяясь в темноте, шагов десять, и легкий свет сквозь щелку приоткрытой двери в комнату. Бутылка вина как пропуск.

– Проходи, сейчас принесу стакан.

В комнате уже сидят трое: длинноволосый ровесник с бэйби, укутанные в складки темноты, завороженно уставились на вращающийся канделябр, заменяющий здесь люстру, и незнакомый мне человек угрюмо курит длинную и явно не табаком забитую беломорину.

Волосы до плеч. Перетянуты бечевкой на лбу. Усы, борода. Вернее, просто не стрижен и не брит. Разница антагонизирующих стилей. Джинсы цвета полинявшего неба. Холщовая рубаха навыпуск. Черная, на швах выразительно вытертая. Глаза внутрь. Даже не внутрь себя, а внутрь чего-то непонятного, непонятого. В То, что с другой стороны Этого. В То, что бок о бок с Этим, но не здесь, что чувствуешь, а не видишь. Весь Там. А здесь так, кусок себя. Блудный ребенок цветов. Цветы еще живы, а детишки уже прокажены. Печальная участь.