Пиромания. Между Геростратом и Прометеем

Буду помнить! Так запомню, что тошно станет. Кому? Мне…

А вечер продолжался, и время, угомонившись, стало неслышно и тягуче, как сироп сквозь соломинку, как река ночью – тиха и бесконечна.

– Дело в том, что все мы в очках, – вещал в полузабытьи друг, раскуривая папиросу (пришло время волшебства) и обращаясь скорее к себе, чем к публике («я говорю не для толпы, я говорю для немногих»). – Ты смотришь на мир сквозь свои очки, я сквозь свои, она, – он показал на длиннохайрую бэйби, заснувшую с потухшей папиросой, – сквозь свои. Зрение нарушается еще в детстве, чему усиленно помогают наши горячо любимые мамы-папы-бабушки, учителя – старшие друзья – начальники. Иначе говоря, зрение нарушается с появлением авторитета. «Не сотвори себе кумира», а то ослепнешь, говорит Книга. Съешь за маму, за папу; должен хорошо себя вести, хорошо учиться, не нарушать положенного. Курить положено с шестнадцати, пить с восемнадцати, равно как и жениться (видимо, пороки одного порядка). И все – на тебе очки, которые не скинуть, если не задашься целью, а обычно – это бунт. А скинув их бунтом, понимаешь, что есть еще одни очки – твои собственные, принадлежащие телу, как скелет. Ты никогда не увидишь мир так, как вижу его я, он, она. Пока «по вере своей» не получишь озарения, истинного видения.

– А как же абсолютные истины: Бог, Истина, Любовь?

– У Изиды на лице покрывало, и, как гласит предание, никому из смертных не удавалось заглянуть в ее лицо – вот как. Изображения Бога запрещены, что у мусульман, что у иудеев. Зато взгляни на иконы: лики-то разные. Кстати, у чернокожих племен дьявол представлен в виде человека с белой кожей. Ну а о Любви стоит ли говорить? Это талант от рождения, как, например, абсолютный слух.

Любовь – одна. И эта любовь первая, и она же последняя, потому что единственная. Вернее, это просто первое проявление ипостаси Любви. Потому что она едина и абсолютна. Мы всю жизнь потом продолжаем любить, но любовью этой же. Она принимает разные обличия, но сама остается прежней. Ибо суть любви не в предмете, а в способности. И у нее столько же лиц, сколько у Бога. И только в этом единственная тайна и основное свойство жизни. Мы будем называть друг друга разными именами, но продолжать любить так же, как и в первый раз. И нас будет так же трясти от страсти, мы будем так же раздавлены великой силой жизни, которая только в любви. И только она заставляет жить, потому что иначе я просто не знаю зачем.

Но, если бред схватит тебя за горло, а бессмысленность существования позовет блевать, останется только одно – свобода своего взгляда. Чем и занимались иконописцы. Они создавали Бога из куска дерева, награждая изображенного чертами, которые считали наиболее достойными Бога. Мало кому посчастливилось видеть Иисуса при жизни.

Право своего взгляда – это право на бунт. И даже, если я, например, революции не желаю, я хочу иметь право ее совершить. Я хочу всегда поступать так, как я хочу, причем я не обязан думать о цели. Почему я должен думать о цели? Допустим, я захочу поджечь свой дом. Сжечь самого себя! Кто вправе помешать мне в этом? Это мой дом! Это мое Я!

И лишь в этом незыблемое право на свое Я. Свобода познающего и независимость актеров от зрителей, сценария и режиссера, хотя при таком положении вещей это уже не спектакль, а бардак, черт меня подери.

«Говори о поэзии только с поэтом, только больной способен сочувствовать больному». Больному жизнью. Больному чувствованием без понимания, кружащему по-над кукушкиным гнездом в страхе приземления (пригнездения).

А может ли больной помочь больному? Нет! Только сочувствие равного в помощь. Лечить может лишь доктор. Дорогой доктор, излечите меня, пожалуйста, от самого себя. Пропишите болеутоляющее и снотворное. Или рвотное, а лучше слабительное.

Но Доктор лучше знает, от чего лечить и как.

Как не притупиться состраданию, когда нас так много, а Он – один. А врачу – исцелися сам.

И не дает ничего бедный Доктор, подкидывая новые места, события, лица, тела, бутылки, сигареты, дни, недели, месяцы, годы. Как в черную дыру Скагганакской пропасти, пролетающие сквозь, отфильтрованные, в пустоту, во тьму, в небытие.

А вечер устало плелся в сторону ночи. И первая доза забвения подошла к концу. И вторая тоже, а за третьей бутылкой пришлось бежать на «пьяный угол», что всегда недалек, но не из-за территориального расположения, а в силу незаметно поглощаемого желанием расстояния. И всегда находятся деньги. Я говорю не о будничных бумажках, самодовольно спящих в утробе кошелька, а о тех, что прячутся заначками в любимых книгах (чтобы быстрее найти), в вазах, о тех, что канцелярской кнопкой крепятся к подрамнику. Не всегда они есть, когда нужно просто выпить, зато всегда, когда необходимо еще чуть-чуть.

Бабушкам, освоившим нехитрый бизнес, – памятник на веки вечные. Я займусь этим, когда времени достанет. В парке рядом с тщательно завуалированными социализмом фаллическими символами – женщиной с веслом и мужчиной с ядром – я воздвигну рукотворную бабульку с бутылкой портвейна за пазухой, воровато оглядывающуюся по сторонам (как бы из подворотных джунглей не выскочил на охоту участковый), алчно сверкающую глазками при виде денег (элемент складирования) и униженно улыбающуюся в страхе (а вдруг возьмет, а денег не даст или даст, но меньше, хотя вроде приличный с виду). На вязаную потертую кофточку я повешу медаль «За спасение утопающих». В обыденности. Она заслужила это, спасая ищущих забвения, подходящих к кромке бытия, но вдруг споткнувшихся обо что-то и сбивших дыхание. На грани открытия (открывания) второго дыхания, которое уже не открыть без запретного допинга. Как не помочь этим симпатичным парням, что делают передышку в своих трудах, бегут на угол за бальзамом, укрепляющим силы, расширяющим сознание и стирающим острые грани этого мира, что царапают глаза и мысли искателей.

Бутылка обменена на деньги. Трепетно несется домой. Поднимается, прижатая к груди, на пятый этаж. Аккуратно открывается и, обаятельно булькая, разливается по посуде. Жарко отдается желудку, крови, мозгу. Подталкивает вперед, берет часть ноши на себя, и вот уже он – последний рубеж, отделяющий бытие от небытия.

Небытие.

Не бытие. Житие. Не житие. Не жить. Нежить. Одновременно там и здесь. Но больше там, а сюда только взгляд постороннего. По сторонний. По ту сторону сторонний. Обратная сторона, темная. Даже не обратная, а эта же, но сбоку. Шаг в сторону. Истина, объективность – о чем это я? Да какая к черту (к Богу) разница. Плещется рядом жизнь. Нет. Да. Есть. Но не так, а по-другому. Здесь, везде. В каждой вещи, но спрятана, надо увидеть. Вижу. Пока. До завтра растает. Но пока есть. Нет лишнего, нет случайного, нет бесполезного.

«И увидел Он, что это хорошо… Так совершенны небо, земля и все воинство их».

И пластинка закончилась, а музыка все слышна.

Стрелки тянутся к полуночи в стремлении закончить цикл миниатюрной циферблатной сансары. Спешат слиться в оргазме на двенадцати и выплюнуть провозвестие нового дня, тяжело ударив по барабанным перепонкам курантами.

Полночь неуловима. Она зыбко качается, совершая изящные па вослед движениям маятника. Стрелки устало замирают, достигнув зенита, и делают первый шаг навстречу утру.

Полночь длится мгновение, но это мгновение становится бесконечным, если удается вкусить его мятной свежести.

Ночь вступила на царство, раскинув по небосводу – фиолетовому (цвет просветленного сознания) свои желтые (цвет власти) глаза в живописно-хаотичном беспорядке.

Теперь она знает все, взирая сверху Большой Медведицей, Лебедем или Гончими Псами. И никуда не укрыться от пристального и холодного взгляда Королевы Ночи. Он пробирается под крышу дома, заползает в подвалы, пробегает гармониками лестниц, касается ледяными пальцами занавесок, вздрагивающих от внезапного озноба. Проникает под череп и начинает разглядывать мысли, беспристрастно копаясь в суетящейся помойке мыслеобразов.

Звездный свет течет по жилам, омывая каждый участок тела, вливается в легкие с воздухом и в обнимку с ночной тишиной вползает в уши. Прикосновение лунного луча смежает веки. Голову на подушку. В тень.

Все тоньше марионеточные нити дня. Рвутся. В длинную черную трубу, со свистом вдоль-вдаль. Туда, в сюрреалистические дебри бессознательного. По коридорам, одну за другой приоткрывая сокровенные двери мозга. Rapid eyes movement. Быстрое движение глаз. Подсознание взрывается сном, озаряя сетчатку немыслимым при свете дня видением. Сновидениями. Видениями сна.

Тяжелая чугунная дверь. Стучусь, исступленно разбивая в кровь руки. Необходимо войти. Открывается сама. Свет. Сначала в образовавшуюся щелочку, затем больше, ярче. Слепну. Шаг вперед. Падаю. Невесомость. Звезды. Справа (сверху, снизу, слева) голубая планета.

Притяжение. Не справиться с силой тяжести. Сквозь атмосферу в облака.

Жарко. Задыхаюсь. Земля ближе. Удар. Просыпаюсь.

Свечи почти догорели. Оцепенение охватило всех. Вечер устал и задыхался. Перевалив через полночь, он уныло полз в сторону утра.