Писарь Первой конной

Добросовестно отстоял службу с бабушкой, а потом с парой деревенских товарищей, еще не крещенных и пожелавших креститься вместе со мной, делал все, что говорил священник. В конце нам выдали крестильные крестики, которые мы гордо повесили на шею. Правда бабушка сразу сказала, что напоказ крестик носить нельзя и сразу убрала его под футболку. На следующий день мы с бабушкой пошли на литургию, и я там впервые в жизни причастился.

А потом приехал за мной папа и устроил скандал, он был категорически против церкви, вдрызг разругался со своей тещей, моей бабушкой, и увез меня домой в город. Мой крестильный крестик остался у бабушки. Больше я в той первой своей жизни никогда в церкви не был и как-то даже не думал на эту тему. Церковь снова вошла в мою жизнь уже здесь, когда выяснилось, что через один из храмов города Царицына красные подпольщики поддерживают связь друг с другом. А теперь вот этот монах... Что если все это правда, и таким способом смогу вернуться домой? Попробовать можно, я же ничего не теряю. В камере выбор у меня небольшой или сидеть целыми днями тупо уткнувшись взглядом в стену напротив, или попробовать научиться умной молитве. Хуже по крайней мере мне от этого не будет, а если вдруг получится, то я в один миг окажусь очень далеко от этих неприветливых мест.

И я стал молиться, повторяя короткое предложение из нескольких слов снова и снова. Труднее всего было встроить слова молитвы в ритм дыхания. Оказывается, произносимые мысленно слова запросто могут это дыхание сбить. Дело это оказалось настолько не простое, что несколько дней я практически не замечал, что творится в камере. Машинально брал предложенную еду, отвечал на вопросы сокамерников, дремал, но все это время пытался уловить нужный мне ритм молитвы.

За это время я совершенно притерпелся к укусам насекомых, и равнодушно переносил доставляемый ими зуд. Ко всему прочему, долгое пребывание в замкнутом помещение, сидение и лежание на полу на соломе, без возможности помыть даже руки, привело к тому, что кожа местами сопрела и стала чесать сама по себе, просто от грязи. Не знаю, как долго я смог бы переносить это издевательство над телом, как однажды все это кончилось.

Надзиратель вызвал меня и передал с рук на руки двум красноармейцам, которые повели меня из подвала наверх. Я попал в тот же самый кабинет, где меня арестовали. Начальник отдела контрразведки Губернского ЧеКа Вельяминов встретил меня улыбкой.

— Могу вас обрадовать. Вашим делом заинтересовались в Москве. Дальше расследование будет проводиться на самом высоком уровне.

— И в чем заключается моя радость?

— Сегодня же мы вас отправим в Москву. Поедете на поезде. Сопровождать вас будут два моих сотрудника.

— Можно помыться? — спросил я, то, что больше всего меня волновало в эту минуту.

— Что? — с удивлением спросил Вельяминов.

— В баню можно сходить?

— В здании ЧеКа бани нет, терпите до Москвы.

Чистота моего тела Вельяминова мало беспокоила. Похоже, что его единственным желанием было спихнуть меня с рук, и пусть с этим делом разбираются в Москве.

В сопровождении двух чекистов я вышел на улицу. Сильный холодный ветер пронизывал насквозь. На дворе была середина ноября. Видя, как я ежусь на холодном ветру, один из чекистов, молодой вихрастый парень, вернулся в ЧеКа и вынес мне старую шинель с обрезанными понизу краями. Кто и зачем из добротной шинели сделал дурацкую курточку, было непонятно, но она хотя бы прикрывала верх моего туловища.

Сами по себе чекисты оказались не плохими парнями. Их единственным желанием было поскорее доставить меня в Москву. Худенького вихрастого парня звали Пашка, его более старшего напарника с густыми черными усами, лихо закрученными вверх — Гриша.

Сопровождаемый конвоирами я дошел до железнодорожного вокзала и тут выяснилось, что в нужном направлении в ближайшее время поездов не будет. Железнодорожный служащий сам ничего не знал о случившемся: то ли произошла авария и поезд сошел с рельсов, то ли кто-то эти рельсы разобрал.

Мои конвоиры посовещались и решили добираться кружным путем: на попутном судне по Волге подняться до Нижнего Новгорода, а оттуда уже по железной дороге двигаться на Москву. Мне было все равно, лишь бы скорее оказаться в тепле.

Парни взяли извозчика и поехали в порт. Нужно сказать, что руки мне не связывали, а наручников у них не было.

Начался холодный осенний дождь. Мы с чекистом Пашкой сели на бревно под навес неподалеку от причалов, а Гриша пошел искать попутное судно. Через двадцать минут Гриша вернулся, и мы бегом, подгоняемые усиливающимся дождем побежали на третий причал. Там под парами стоял буксир с баржей, готовый идти на Нижний Новгород. По трапу мы поднялись с причала на баржу и сразу спустились в трюм. Матрос показал нам небольшое помещение, отгороженное от общего пространства трюма деревянной перегородкой.

Внутри были двухэтажные нары, печка буржуйка, труба которой выходила куда-то наверх. Мои конвоиры прикрыли деревянную дверь. На запор она не запиралась. Затопили печку буржуйку сложенными в углу дровами. В каюте было прохладно, тонкие дощатые стены легко пропускали холодный воздух внутрь. Матрасов на нарах не было.

Я забрался на нары прямо в одежде, снял только сапоги. Чекисты оказались людьми не злыми, с собой у них были взяты нехитрые домашние продукты: картофель, хлеб, сало, яйца, яблоки. Они ели сами и угощали меня. Вместо чая пили горячий кипяток. После еды я отвернулся к стене и сделал вид, что сплю.

Всю дорогу от здания ЧеКа вел я себя тихо, куда говорили, шел без сопротивления, лишних вопросов не задавал. Да и куда я могу деться на корабле посреди реки в ноябре? За бортом ледяная вода предзимья. На палубе в рубке баржи всю ночь дежурит матрос.

Парни расслабились, и я слышал, как забулькал в стаканы самогон.

Молиться я перестал, сразу, как только меня вывели из тюрьмы. Так и не смог добиться нужного ритма. Слова молитвы никак не хотели совпадать с ударами сердца. Единственным положительным моментом от молитвы было то, что в тюрьме я настолько был сосредоточен на молении, что не замечал ничего вокруг и поэтому легко переносил длительное заключение.

Теперь пришло время действия, и я стал обдумывать свое положение. Сомневаюсь, что в Москве меня, как английского гражданина передадут в посольство Великобритании. Скорее всего меня ждет тюрьма, а потом лагерь, причем не пионерский — Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Не хотелось бы туда попасть. Ничего хорошего там для сидельцев не было. Читал как-то большую статью об этом лагере в интернете, а потом смотрел сериал «Обитель», снятый по одноименной книге писателя Захара Прилепина.

Вернуться домой к маме не получилось, остается только одно, устраиваться здесь в этом чужом и враждебном для меня мире, навсегда. Перед красными мне вряд ли удастся оправдаться, значит нужно уходить к белым, а потом за границу, и сейчас самый лучший момент для побега.

Я посмотрел вниз, оба чекиста спали. Мои сапоги лежали на полу. Я осторожно спустился вниз. Доски нар заскрипели, парни заворочались, но не проснулись. Взял сапоги в руки и осторожно ступая босыми ногами по ледяному полу вышел из каюты. Деревянная дверь чуть скрипнула. По трапу поднялся наверх и открыл люк на палубу.

Холодный ноябрьский ветер пронизывал до костей, луна и звезды наглухо были скрыты несущимися на запад черными облаками, впереди мерно работал двигатель буксира, у фонаря присев на корточки что-то делал дежурный матрос. Я отступил в тень и двинулся к борту баржи, сапоги держал в руках. Жалко было их оставлять, но с сапогами мне точно не выплыть. Положил сапоги на палубу. Оперся рукой о борт баржи и прыгнул в воду.

Холодная вода через одежду обожгла тело, река подхватила и понесла меня. Баржа с буксиром быстро удалялись. Я примерно прикинул, где должен быть берег и поплыл в ту сторону. Одежда, напитавшись волжской водой потяжелела. Извиваясь с трудом стащил с себя куцую шинель, сразу плыть стало легче. Неожиданно под ногами почувствовал дно. Песчаная мель?