Письма 1886-1917

115*. И. К. Алексееву

16 июля 1901

Ессентуки

Мой милый, добрый, мой умный мальчуган!

Узнал, что ты очень ждешь моего письма и обижаешься на то, что я не пишу тебе. Я сажусь поскорее, так как мне самому очень приятно и хочется поговорить с тобой. Но что же делать? Все нет времени. Например, вчера, 15 июля. У вас был именинник дядя Володя, а здесь, на Кавказе, это очень грустный день. 60 лет тому назад здесь убили на дуэли Михаила Юрьевича Лермонтова. Кирюля, вероятно, знает про него. Он сочинил стихи «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел…». Хочешь, я тебе расскажу про него? Жил-был маленький офицерик, Михаил Юрьевич Лермонтов. У него был друг — Александр Сергеевич Пушкин. Этого бедного Пушкина тоже убили на дуэли. Лермонтов очень любил и оплакивал его и написал стихи на его смерть. В этих стихах он очень сильно обвинял всех, кто окружал Пушкина и довел его до дуэли. Обвинял и государя и разных важных сановников. Они все и обиделись за это на Лермонтова. В это время на Кавказе была война, и Лермонтова, в наказание, послали на Кавказ и из офицеров перевели его в простые солдаты. Здесь он долго воевал и отличался своей храбростью. Во время войны он очень устал, и ему позволили поехать в Пятигорск лечиться. Вот в это-то время он и встретился здесь с офицером Мартыновым. Они с ним поссорились, а тот вызвал его на дуэль. В 5 часов дня на Перкальской скале они встали друг против друга и стали целиться [из] пистолетов. Раздался выстрел, и бедный Лермонтов упал. Он был убит совсем еще молодым, 27 лет. Если бы не этот противный Мартынов, сколько бы еще прекрасных стихов он написал, а мы бы их читали. Вот по этому-то случаю вчера в 5 часов на Перкальской скале собралось много народу, войска, говорили речи, вспоминали о том, что написал Лермонтов. На том месте, где он убит, выстроили прекрасный белый памятник с его изображением, и разные люди и учреждения подходили и клали венки на его памятник. И твой папа был там и нес венок от театра, на котором было написано: «Бессмертному М. Ю. Лермонтову». Не странно ли? Он умер, а я пишу, что он бессмертный. Отчего это? Вот отчего… Все, что он сделал, все стихи, которые он написал, — никогда не забудутся, никогда не умрут, так они хороши. Долго еще будут читать и петь его «Демона». Вот и ты постарайся учиться и сделать что-нибудь очень хорошее. Может быть, ты со временем нарисуешь такую великолепную картину масляными красками, что и тебе поставят памятник и назовут тебя бессмертным. Для этого нужно быть очень хорошим, послушным и прилежным.

Ну, милый мой мальчишка, поцелуй покрепче маму, Кирюлю, бабушку, Женю, Сережу, тетю Маню и всех, кого можешь целовать; mademoiselle Emestine поклонись пониже, няне, Дуняше, Поле, Константину тоже кланяйся.

Спасибо тебе и Кирюле за ваши милые письма. Я их перечитываю каждый день. Очень они интересны и хорошо и просто написаны. Если захочется еще написать — мне будет большое удовольствие.

Очень соскучился и хочу вернуться в Москву. Маму и Кирюлю еще раз поцелуй.

Очень любящий тебя

папа

116. Из письма к М. П. Лилиной

17 июля 1901

Ессентуки

…Как давно я тебе не писал. С того времени, как начал ездить в Кисловодск. Эта поездка отнимает много времени и разбивает весь день. Кроме того, надо было написать много деловых писем — Немировичу, Желябужской, Шаляпину, Барнаю, Игорю.

Скучаю. Зерновская дамская компания меня доконала, и я бегаю от нее. Там до того все приличны и воспитанны, что я почувствовал себя, как в пансионе благородных девиц. Сама Зернова — это Евгения Пуаре ¹. Я ее люблю, но ее сестра Мария Александровна всем читает нотации и почти требует отчета, где был и что делал, и мы доводим ее до каления. На завтра готовится новая шутка. Я и еще один молодой доктор приходим к завтраку в черной паре. Во время завтрака посыльный приносит мне записку, на которой будет написано одно только слово — «свечка». Я затороплюсь и попрошу позволения встать и уехать. Через несколько времени повторится та же история с молодым доктором. Вместе мы отправимся с ним в Кисловодск и там пообедаем. Кто-нибудь из нас уронит письмо. Вся дамская компания вывихнет себе мозги о столь невероятном событии. Чтобы отвести душу, я ушел в компанию артисток А. А. Яблочкиной и Н. А. Никулиной. Последняя занятна, а Яблочкина — мила. Мы ездим каждый день в Кисловодск купаться в нарзане, но из ванны она выходит какая-то томная. Говорим много и смело, ходим на какие-то горы, лазим при луне на «Замок коварства и любви», и я бывал в духе и подавал ей хорошие реплики. Гуляли иногда до часу ночи при луне. Завтра А. А. Яблочкина уезжает, а сегодня концерт, из-за которого все это время было столько разговоров…

117. Из письма к М. П. Лилиной

26 августа 1901

Москва

…Спасибо за твою записочку. Я ужасно горд и растроган. Горд потому, что ты на моем веку в четвертый раз хвалишь меня: «Самоуправцы», «Горящие письма», Штокман и Крамер ¹, и растроган потому, что письмо проникнуто заботами обо мне. Написал бы больше, но тороплюсь на репетицию. Целую тебя, детишек, маманю…

118*. З. С. Соколовой

7 сентября 1901

Москва

Милая Зина!

Как мне досадно, что я не мог тотчас же написать ответ на твое милое и сердечное письмо. Ты не из тех, с которыми надо разводить светские церемонии, ты сама человек работы и потому поймешь, что я не писал так долго потому, что не мог этого сделать. Однако я уже дохлопался. Заболел перед началом сезона и растерял все накопленное за лето здоровье. Сегодня встал с постели после жабы (теперь горло не болит, и думаю, что письмо не заразное, но все-таки разорви его). Нет худа без добра, и моя болезнь дала мне возможность написать тебе. Пишу плохо, рука не тверда. Бедная Маруся истрепалась хуже меня, но пока бодра и энергична. Она разорвана на три части. Дети — в Любимовке, где царит небывалый даже в нашем доме хаос. Я — в Москве, больной. Самый разгар генеральных репетиций — в театре. Знаю, и она каждый день тоскует о том, что не соберется написать тебе, не как обязательство, конечно, а по доброй воле, — ей хочется, как и мне, сказать тебе что-нибудь доброе, хорошее.

Сильно чувствую и ясно понимаю, какие минуты ты пережила во время припадка и первого периода болезни Зюли, одна, среди степей и лесов, не отдавая [себе] отчета в том, что происходит с дочерью. Я дважды испытал это в Москве, переполненной докторами и аптеками, и каждый час ожидания доктора казался мне томительной вечностью. Я почувствовал тогда, что от такого состояния можно поседеть. Это было при смерти Ксении и дифтерите Киры. Как жаль, что все это приключилось с Зюлей перед самой зимой. Ведь ее придется очень беречь. По твоему описанию я рисую себе картину ее припадка, как ты называешь, сердечного, и меня он не пугает. Знаешь, странность. Должно быть, это у нас в роду усиленная нервность при подъеме температуры. Сильнее всех это выражается у Киры — при начале дифтерита два доктора констатировали смерть. Пульс и дыхание остановились, она была синяя, закоченелая… И потом, при малейшем подъеме температуры сверх 39 — у нее повторялось то же, но в более слабой степени. У Игоря то же свойство в значительно меньшей степени. Как раз в эту болезнь я испытал такое же чувство — при жаре в 39,5. Бред, сердце бьется неровно, удушье, какие-то кошмары и проч. Это какой-то родимчик. Для семьи Ругон-Маккаров ¹ это очень подходящая болезнь. А если бы Зюля медленно поправлялась… знаешь, что бы я решил заранее и привел бы в исполнение без всяких «но»? — уехал бы в теплый климат. Я знаю, тебя эта мысль рассердит, но я все-таки ее забрасываю. Однако зачем думать о худшем, все обойдется прекрасно, и Зюля вместе со всеми вами будет сидеть у нас в театре на «Дикой утке», «Крамере», новой пьесе Немировича (очень неглупая вещь) и пр. и пр.

Должно быть, я стал стареть (телом, но не душой). Меня пугает сезон. Как заглянешь в длинную вереницу из 200 спектаклей… ой, ой, ой! 20 раз «Штокман», 30 — «Крамер», потом — Петербург. А когда убеждаешься, что настоящего помощника еще не появляется на горизонте, знаешь, что хочется сделать? Сманить тебя, Костеньку, Зюлю в Москву. Право, я бы это сделал, если бы не был у вас в нынешнем году. Но я уехал под таким чудесным впечатлением… рука не подымается разорять это гнездышко. Остается пожалеть о том, что арена деятельности мала. Вот почему ставлю точку и не говорю ни о роли в пьесе Немировича ², ни о других моих мечтаниях, ни о том актерском червяке, который точит тебя даже перед постелью больной, в тишине. Все это знакомые болезненные и сладкие чувства, которые рано или поздно приводят людей, всех без исключения, к своему настоящему призванию. Все там будем, брат Аркадий!.. Различны только формы, а суть одна и та же. Однако ставлю точку, а то договоришься до чего-нибудь неладного…

Какие новости?… Чехов счастлив в супружестве. Супруга его — сияет. Он пишет фарс, это под большим секретом. Могу себе представить. Это будет нечто невозможное по чудачеству и пошлости жизни. Боюсь только, что вместо фарса опять выйдет рас-про-трагедия. Ему и до сих пор кажется, что «Три сестры» — это превеселенькая вещица.

В «Дикой утке» сделано все, что можно. Если не оробеют молодые актеры, может выйти хорошо. «Крамер», 2-й акт, кажется, удастся и произведет впечатление. Все дело в 4-м, очень трудном и неловко сделанном у автора. Репетиции этого акта прервал сперва пожар ³, а потом моя болезнь. Что-то будет? Пьеса Немировича понравилась при чтении всем. О Горьком ни слуху ни духу ⁴. Остальное все по-старому. Газеты опять самым подлым образом начали клеветать и осмеивать. Но это перестало уже действовать и на нас и на публику. С актерами, которые почувствовали силу в предстоящем репертуаре, сладу нет. Приходится ругаться и изображать Грозного и т. д. и т. д.

Что делается дома — ты, вероятно, знаешь. Не хочется и говорить об этом. Говорю, конечно, не про свою семью, которой доволен в полной мере.

Скажи Зюле, чтоб она не унывала. Художественный театр ждет ее в самый разгар сезона. Пусть она не грустит о том, что нас будут поругивать здорово. Очень уж все озлились.

Какой ужас с Костенькой, вот совпадение! Я бы не мог доиграть акт и ушел бы со сцены. Целуй его крепко. Всех девиц (и Володю в том числе) до 12 лет целую, после 12 лет — целую их ручки. Знакомым и крестьянам жму руки и еще раз очень благодарю за спектакли.

Жду от тебя размеров сцены, тогда вышлю декорации и закажу отдельные пристановки. Напиши, какие важнее.

Однако устал, кончаю. Перечитывать не буду. Все равно, если и есть ошибки, я их просмотрю. «Забыл, все забыл, да и некогда», как говорит Чебутыкин в «Трех сестрах».

Ну, прощай, — не забывай и не сердись, если за зиму не буду писать. Будет тяжелый сезон: «Штокман», «Крамер», пьеса Немировича, «Потонувший колокол», «Дядя Ваня», «Чайка» и две новых пьесы — ужас!

Крепко обнимаю.

Твой Костя

7 сент. 901

119*. В. В. Котляревской

Воскресенье

23 сент. 1901

23 сентября 1901

Москва

Глубокоуважаемая Вера Васильевна!

Нет худа без добра. Я нездоров, сижу дома и потому имею возможность без задержки ответить на Ваше милое письмо. Спасибо Вам за память, спасибо за то, что своевременно предупредили о юбилее симпатичного Петра Исаевича ¹. Я не говорил еще с Владимиром Ивановичем, но думаю, что участие в юбилее будет принято единодушно. От себя лично мне бы хотелось поднести ему альбом снимков «Акосты», удобно ли это будет?