Письма г-на Сен-Пьера, написанные им в Севилье в 1764 году
Шрифт:
Большую часть времени я провожу теперь в библиотеке моего друга маркиза дЭскилаче, который любезно предоставил ее в мое распоряжение. Здесь можно найти все, кроме, пожалуй, книг Вольтера, которого Инквизиция на дух не переносит, и труды которого в этой стране под запретом.
Я написал слово "друг" и подумал о том, какое место этот юноша занимает в моем сердце. Весьма малое, если быть честным. Мы связаны определенными событиями, не будь которых, никогда бы не сошлись близко. Жизнь свела нас помимо нашей воли и так же, помимо нашей воли, наложила обязательства, коими порядочный человек пренебречь не может. Другое дело дружба по велению сердца. Я сравниваю тебя и маркиза - вы ведь примерно одного возраста - и вижу абсолютную несхожесть ваших характеров и устремлений. И я благодарю Бога за то, что могу говорить с
Ты просишь меня рассказать тебе о корриде. Не думаю, что вполне могу удовлетворить твое любопытство, поскольку сам наблюдал это зрелище лишь однажды. Коррида - неотъемлемая часть жизни испанца, невзирая на то, к какому сословию он принадлежит, сколько денег в его кошельке и каков род его занятий. На представление собирается весь город; те, кто не смог попасть в число зрителей, толпятся возле арены, вокруг которой цыгане и торговцы располагают свои палатки. Все ярко и празднично, как во время маскарада, и забываешь о том, что все эти люди пришли посмотреть на кровь и смерть. Матадор здесь весьма уважаемая личность: если он на волне успеха, то его принимают в лучших домах и даже почитают за честь числить его в друзьях. Обычно эти люди очень религиозны или суеверны, а скорее, что и то и другое. Меня познакомили с одним из них, и, признаюсь, он произвел на меня глубокое впечатление. Постоянный риск быть поднятым на бычьи рога на глазах у публики привил этому человеку стойкое презрение ко всему, что лежит за пределами арены. Разумеется, его волнуют слава и почет, что ему оказывают, но думаю, не будь этого, он продолжал бы заниматься своим ремеслом, которое все здесь именуют искусством.
Перед началом поединка происходит самое интересное - сначала все участники проходят вдоль арены красочным шествием. Затем матадор витиевато посвящает свою будущую победу одной из присутствующих дам. Сам бой больше будоражит нервы, нежели воображение. Он ведется по строгим законам, известным каждому испанцу, но оставшимся мне непонятными. Если побеждает человек, с арены выволакивают тушу убитого быка, если животное оказывается проворнее и сильнее своего соперника, то уносят матадора, а быка добивают общими усилиями участники корриды. В том или другом случае поощрительные крики публики не умолкают ни на секунду. Этот кровавый спектакль всецело поглощает внимание зрителей. Мы сидели в закрытой ложе, и я наблюдал, как горят глаза женщин, устремленные на арену: если уж дамы теряют разум, что говорить о мужчинах! Даже донья Исабель, женщина, владеющая собой совершенно, в чем я имел возможность убедиться неоднократно, громко кричала, требуя от тореадора последнего удара. Все ее существо, казалось, жаждало крови, и я ужаснулся при мысли о том, какие дикие страсти живут в этом сердце.
Вот, друг мой, описание, которое я способен тебе предложить. Если ты найдешь его скуповатым, то не взыщи: лучшего дать не смогу, поскольку моей природе это представление противно, да и тебе, думаю, оно не пришлось бы по вкусу.
Как поживает твоя чудесная Лизетта? О чем толкуют в Париже? Кто нынче в моде? Проведя полгода вдали от родных и друзей, я чувствую себя одиноким, и лишь письма позволяют беседовать с теми, кто дорог сердцу.
Пиши же почаще, мой дорогой Эрве.
Твой Шарль.
Письмо Сен-Пьера графу де Оссону.
В Мадрид. 27 ноября 1764г.
Господин граф,
Я просто сражен известием о гибели герцога де Урбана! Я испытывал горячую симпатию к этому человеку, невзирая на те поступки, которые можно было вменить ему в вину. Герцог был не лишен известного благородства, а что касается свойств его ума, то многие должны сожалеть об утрате столь блестящего собеседника.
Как жаль, что рука убийцы нанесла смертельный удар в тот самый момент, когда герцог
был так близок к осуществлению своих желаний! Ведь промедли злодей хоть минуту, наш друг стоял бы уже на палубе французского корабля! Как переменчива Фортуна! Как жестока судьба! Вы пишете, что герцог сам стал причиною своего несчастья - возможно, вы и правы. Но разве можно найти утешение в подобном рассуждении? Разве оно не служит оправданием убийству?Думаю, нет среди нас человека, коему не в чем было бы упрекнуть себя. И немногое из того, что тяготит совесть, легко исправить. Иное - просто невозможно, как ни печально это сознавать. Надеждой для нас является намерение не совершать подобных ошибок в будущем, и само будущее служит залогом искупления грехов. Но человек - создание легкомысленное и замечу, что наше легкомыслие - плод нашей свободы, которую мы считаем своей привилегией.
Надеюсь, г-н граф, что вы не усмотрите в моих словах ничего для себя обидного. Я оплакиваю не предателя своей родины, ни шпиона, а человека.
Возможно ли теперь, чтобы Совет принял благоприятное решение по нашему делу? Согласен, что нам не следует опускать руки, но смерть герцога показывает, что кто-то был уведомлен о его действиях, а значит, тень может пасть и на вас, посланника Франции. Не подорвет ли это доверие к вам короля? Надеюсь, что такого не случиться.
Я искренне желаю, чтобы вы, г-н посол, оставались на своем посту так долго, как того требуют интересы Франции и ваши.
Преданный вам
Сен-Пьер.
Записка Сен-Пьера маркизе де ла Крус.
29 ноября 1764г.
Моя добрая Жюли!
Ты боишься, что я не успею придти до полуночи? Признайся, что я самый пунктуальный любовник на свете. Разве я хоть раз опоздал к условному сроку? Правда, заслуга в этом более твоя собственная, нежели моя - как можно медлить в погоне за наслаждением?!
Я только напишу письмо отцу, чтобы успеть отправить его с вечерней корреспонденцией, и поспешу к тебе.
Твой Шарло.
Письмо Сен-Пьера к отцу.
В Париж. 29 ноября 1764г.
Дорогой отец!
Рад узнать, что вы здоровы и в ладу с собой. Это самая приятная новость для меня за последние дни.
Все здесь так запутанно! Даже моя подруга, которую я люблю всем сердцем, устроила мне сцену ревности. Если бы я лишился и этого утешения - ее расположения ко мне, то пришлось бы бежать из Севильи. К счастью, моя красавица простила меня. Как тяжело было бы переносить ревность, если б она не была вызвана любовью!
Третьего дня я имел прелюбопытный разговор с доном Робиу, кастильцем по происхождению, о котором я как-то писал вам в связи со смертью севильского алькальда. Происшествие это постоянно напоминает о себе, ибо многие беды стали его последствием.
Собственно, темой нашей беседы была коммерция. Дон Робиу же свел ее к тому, что его больше всего волнует, а именно к торговле черными рабами, привозимыми в Севилью. Поскольку я не слишком сведущ в торговле людьми, ибо был намерен заняться здесь покупкой зерна и продажей хлеба, я мог лишь вежливо поддерживать беседу. Мое убеждение состояло в том, что эта торговля показывает наше превосходство над неграми, у которых мы покупаем домашних рабов, ибо тот, кто терпит над собой господина, достоин иметь его.
– Нас упрекают за эти покупки, но народ, который продает своих детей, заслуживает большего осуждения, чем тот, кто покупает их, - сказал я.
Дон Робиу возразил мне, что испанцы зачастую обманывают негров, суля им счастливую жизнь вдали от родины, а еще чаще людей увозят насильно.
Мы спорили довольно горячо, но все же не выходя из тона светского разговора до тех пор, пока не было упомянуто имя алькальда де Алава. Тут дон Робиу пришел в совершенное бешенство и высказался в адрес покойника такими словами, какие не должны были бы осквернять уста благородного идальго.