Письма прошедшего времени

Однажды в имение к пану приехал цирк-шапито. В труппе цирка был известный в те годы силач – негр Бамбула. Бамбула был важным и гордым. Он считал себя непобедимым, поднимал тяжести, крутил брёвна на одной руке, подкидывал гири, играл мышцами… Зрители, в том числе и работники пана, и сам пан, смотрели, открыв рот. Ахи и вздохи царили в зале. Вдруг Бамбула остановился, осмотрел зал и пригласил на арену любого, желающего побороться с ним. Зрители затихли и втянули головы в плечи. Тут пан и решил,что настал удобный момент.

– Ну, Тарас, что сидишь, как воды в рот набрал? – крикнул он. – Это ты со мной смелый, а здесь – трусишь, боишься? Ты ж у нас самый сильный, покажи себя, не опозорь своего пана!

Зрители начали подначивать Тараса, а Бамбула ходил по помосту и посмеивался, играя мышцами.

– Давай, давай, Тарас! – кричали зрители. – Положи на лопатки этого чёрного! Дай ему, дай ему под дых, пусть знает наших! Та-рас! Та-рас! Та-рас!

Не хотелось Тарасу связываться со знаменитым артистом-силачом. Но и смеяться над собой не позволил бы. Ну а пан очень хотел всем доказать, что он и сам не лыком шит, если такого работника имеет!

Бабушка вздохнула, поправила платочек на голове, прикрыла глаза, задумалась. Горела свеча, тени плясали на стене, а я уже там, в неведомом мне далеке, видела своего прадеда Тараса, огромного мужика с окладистой бородой, в длинной полотняной рубахе, подвязанной пояском. И силача негра, обмазанного с ног до головы жиром, в коротких трусах и практически безволосого. А бабушкина украинская речь, вперемешку с польскими и русскими словами, журчала, как тёплый летний ручеёк, унося меня в те далёкие годы.

Суть борьбы заключалась в том, что оба борца надевают на себя специальные пояса из толстой кожи, сходятся, берут крест-накрест друг друга за пояса и по очереди пытаются один другого бросить на помост. Бамбула сколько ни пытался сдвинуть Тараса с места – ничего не получилось, выдохся весь. Все попытки были холостыми, ни к чему не привели! Бамбула взбесился, пытался столкнуть Тараса, не соблюдая правил, но зрители начали шуметь! Подошла очередь Тараса. Он спокойно подошёл к силачу Бамбуле, взял его за пояс – и так тряхнул, что пояс лопнул и остался в руках Тараса, а силач Бамбула вообще улетел с помоста! Зрители пришли в восторг. Но и пан был рад, прямо раздулся от гордости. В награду Тарас получил от него… две папуши табака – две связки табачных листьев.

– Бабушка, а ты была там? Видела того Бамбулу?

– Ни, Галю, нэ бачила. Це батько мэни розповидав. Вин любыв ци истории. И мы ж любылы. Дуже любылы його слухаты.

Как я смеялась и радовалась победе Тараса! А бабушка с ласковой улыбкой глядела на свою любознательную внучку и гладила её по голове шершавой натруженной рукой.

– А расскажи, расскажи ещё что-нибудь, бабушка! Каким ещё был мой прадед?

И я слушала дальше. Уже здесь, на Дальнем Востоке, о Тарасе Васильевиче шла слава по всей округе как о знахаре. В Алексеевку шли люди со своими болезнями, и никому дед Тарас не отказывал Он умело правил грыжи, поправлял позвонки, снимал боли. К нему на лечение привозили даже лётчиков из Украинки, которые имели серьёзные травмы. Он и их ставил на ноги. А в знак благодарности ему оставляли мыло, продукты…

Вспоминая эти посиделки с бабушкой Елизаветой Тарасовной, я хочу верить, что главные черты характера Тараса Васильевича,такие как смелость, честность, упрямство, уважение и любовь к людям, в какой-то мере передались по наследству и мне, и моим детям, и внукам.

Письмо 24. Про Алексеевку

Деревня Алексеевка. Тогда, в детстве, мне казалось, что находится она на краю земли. Первоначально называлась Дуриловка. Основали её в 1909 году на юге нынешнего Мазановского района Амурской области переселенцы из западных губерний, но вскоре переименовали в честь наследника престола царевича Алексея.

Странное совпадение: московская бабушка Александра росла и дружила с цесаревичем Алексеем в детстве, а амурская бабушка Елизавета жила в деревне, названной в честь цесаревича Алексея! Это что? Кто там, свыше, так играет и распоряжается судьбами людей, связывает их, далёких и чужих во всём, такими странными фактами? Удивительно и необъяснимо.

Смутно вспоминаю тесную хатку-мазанку: окна маленькие, тусклые, из бычьего мочевого пузыря. Да-да! Отец мой всё удивлялся: как это? Как так? И вот именно его удивительные восклицания врезались в мою память. Помню, как я рассматривала эти мутные желтоватые оконца, через которые скупо пробивался дневной свет. Помню погремушки с горохом для младенцев, тоже из бычьего пузыря. Мячи, набитые соломой. О Господи, как давно я там была!

Вижу, как сейчас: бабушка месит ногами в корыте коровий навоз с соломой и глиной, затем мажет этим составом стены хаты, обитые по диагонали дранкой. Я кручусь возле корыта, пытаюсь вмешаться, помочь, но меня отгоняют. Я хватаю руками эту смесь и тоже растираю её по стене. Затем стены белят, и получается такая сказочная беленькая хатка. Залюбуешься!

Какой это был год? Не помню. Первая половина пятидесятых? Хорошо помню холодный земляной пол, чёрный, утоптанный до блеска. Посреди комнаты – стол, вдоль стен —лавки. Широкие. На них спали. Матрасы, набитые соломой или сеном, были колючими и пахучими. Под головой – мешок с гречкой или пшеницей. Однажды ночью проснулась от суеты: принесли новорождённого телёнка и положили его в угол комнаты. Утром он пытается встать на ножки. Я глажу его шёрстку, он прикасается ко мне влажным носом, и я визжу от восторга. Он писает. В разные стороны летят брызги. Они попадают мне на лицо, я верещу от восторга ещё громче. Меня никто не прогоняет, не ругает. Почему? Я не помню, почему и когда я была в том доме, без родителей, босиком на земляном полу. Именно босиком: я помню его атласную гладкость и нежность под ногами, его прохладу. А ведь в детстве именно холод нравится ногам. У меня было так! И по снегу босиком – ничего особенного. И валенки надевали на босу ногу. А если подошва у валенок протёрта до дыр, то снега – полные валенки. Ноги так и горят! Это – пока родители не знают, что пора подшивать обувку. А как заметят, что уже, по сути дела, босыми ногами по снегу бегаешь, могут и ремня хорошего поддать! Не церемонились. Чуть что – за ремень! Ох, боялась я его!

Помню тёплую печку. Я сверху наблюдаю за всем, что происходит в комнате. Сколько мне было тогда? Неужели я какое-то время воспитывалась бабушкой? Никто никогда мне не рассказывал об этом. Помню, помню эти маленькие мутные окна, из-за которых и днём в доме мрачно и темно.

А по вечерам бабушка читала Библию. Ставила на стол плошку, поджигала фитилёк, пропитанный жиром, и крошечное пламя скупо освещало небольшое пространство маленькой хатёнки. Мне нравилось наблюдать за живым огоньком, за чёрным дымком, вьющимся вверх от пламени. Я слушала монотонный бабушкин голос. Она водила пальцем по странице Библии и произносила слова по слогам, нараспев. Я мало что смыслила в том, о чём она читала. Задавала вопросы невпопад. Бабушка одёргивала меня. Теряла строчку, вновь искала место, где остановилась, смешно шевелила губами, разыскивая утерянное слово. Я, подперев кулачками голову, наблюдала за ней, сосредоточенной на чтении, в беленьком платочке, завязанным под подбородком… Переводила взгляд на огонёк фитилька в плошке, и в голове начинали роиться картинки… реальность удалялась, голос бабушки становился всё напевнее, протяжнее, тише…

Просыпалась я рано утром на печке, а в хате уже никого не было. Я прыгала на земляной пол, садилась за стол и пила ещё тёплое парное молоко из глиняной кружки, накрытой куском ароматного хлеба. Так начинался день.

Через несколько лет появился дом из брёвен. Он тоже был невелик – квадратов двадцать, не больше. Одна комнатка, в ней всё – и кухня, и спальня. Но пол уже из досок. Дед Марк постоянно скрёб их ножом, и пол становился белым, чистым, тёплым. В дом никто никогда не заходил в обуви. Вся обувь в сенцах или на крыльце. Днём дед детей не запускал в хату. Грозил своей осиновой палкой, сидя на завалинке с самокруткой. Та смешно торчала из бороды с усами, как из болотной кочки! Нам было интересно, мы спрашивали деда, зачем ему борода. А он всё поглаживал её да посмеивался над ребятнёй.

А детей на лето в деревню съезжалось много, в том числе и внуков деда Марка и бабушки Лизаветы. Мальчики и девочки разных возрастов, от разных сыновей и дочек, а у каждого – свой вредный характер. Вечно голодные, как саранча, всеядные, крикливые и драчливые. Дед Марко пытался уберечь от нашествия вечно голодного стада неуправляемых детей приготовленные на зиму запасы. На бочки с огурцами и арбузами клал неподъёмные камни, мешки с семечками и орехами зарывал в стоге сена, банки с вареньем засыпал в отсеках амбара душистой пшеницей. Что-то подвешивал к потолку в сенцах, что-то прятал в погребе, что-то на чердаке. Ходил – и всё той же осиновой палкой постоянно грозил своим многочисленным внукам. Издалека – потому что ему было не угнаться за этой оравой. Ходил кругами, чтобы не пропустить очередной налёт на охраняемый объект. Но силы его были малы против армии голопузых и необузданных детей. Вылазки за запретным плодом, который всегда слаще, происходили бесконечно. Идетям попадало уже не от деда, а от родителей.