Письма прошедшего времени

Я стою рядом, наблюдаю за этим важным процессом варки яиц «в мешочек» или всмятку. Бабушка всё делает молча, не обращая на меня внимания. Внучка для неё ничего не значит. Стороннийобъект. Ребёнок от женщины, которая пришлась не ко двору. Я – есть, я – рядом, но на меня никто не тратит своих эмоций. Все эмоции достаются младшему брату. Он свой, он похож на отца. Ему все дифирамбы и восхищения.

Как только песочные часы отмеряют положенное время, горячая вода сливается и кастрюля с яйцами ставится под кран с холодной водой. На красивой тарелке яйца красуются в центре стола. Каждому подаётся блюдце, на блюдце специальная рюмочка-пашотница. Для меня это дико, но интересно. Яйцо кладётся в эту рюмочку острым концом вниз – иначе нельзя: с тупого конца яйцо разбивается легче и чистится легче тоже, и желток находится ближе к тупому концу. Бабушка за этим следит строго. Рядом с блюдцем – ножик и ложка. Ложечка по размеру меньше чайной, с расширенным концом. Надо ножиком разбить верхушку яйца или аккуратно срезать её, а скорлупу убрать и сложить на край блюдца.

Я часто получала подзатыльник за то, что не так ковыряю отверстие для ложечки. Скорлупа лопается, содержимое начинает сочиться через край пашотницы, жидкий желток предательски оказывается на скатерти. У меня всё не так! Руки тут же оказывается все в вязком желтке, потому что, пытаясь скрыть свои неловкие действии, я начинаю пальцами или языком ловить содержимое, медленно выползающее из недоваренного яйца, облизывать пальцы, размазывая эту субстанцию и по лицу. Меня гнали в ванную умываться, больно вытирали руки и лицо жёстким полотенцем, а потом, подталкивая в спину, отправляли снова за стол.

– Галя, разве так можно! Ты же девочка! Почему мать тебя не научила быть аккуратной. Вот как, скажи, с тобой можно пойти в гости?

– Я не хочу в гости. Я хочу быть дома.

– Нет, мы должны ходить в гости. Но для этого надо научиться правильно вести себя за столом.

Бабушка ежедневно воспитывала меня, ей не нравилось всё, что бы я ни делала. Мама терпеливо молчала, папа тоже. Они избегали конфликтов как могли.

– Галя, смотри, как правильно есть яйцо всмятку! Проделав дырочку… Видишь, какая дырочка у меня? Я сняла скорлупу только на макушке…

От слова «макушка» меня раздирал смех. Я стучала себя ложкой по своей макушке, за что получала снова подзатыльник от отца.

– Слушай бабушку и делай так, как она говорит. Не безобразничай!

Я ненавидела эти яйца. Мне хотелось взять яйцо, засунуть целиком в рот и разжевать!

– Леонид, не трогай девочку – я сама… Теперь, Галя, надо взять солонку, слегка присолить через дырочку внутренность яйца и ложечкой размешать!

Странной ложечкой с тупым концом я медленно месила белок с желтком, при этом разламывая бока яйца. Нечаянно, конечно, не нарочно же!

– Вот неуклюжая! Не получится из тебя барышни. Нет, не получится.

Я старалась как можно скорее съесть эту дурацкую бело-жёлтую жижу, тщательно очищая внутренние стенки скорлупы. И одним яйцом никогда не наедалась. Мне было непонятно, как это все молчат и не требуют у бабушки добавки.

В это время бабушка уже намазывала шоколадным маслом, тонким прозрачным слоем, кусочки ароматного батона и подавала каждому в руку. Мне хотелось, чтобы слой масла был толстым, чтобы можно было сначала съесть масло, а потом уже приступить к поглощению белого батона. Но масло так прочно вмазывалось в мякоть хлеба, что слизывать было уже нечего. Чайные фарфоровые, в зелёный горошек, чашки на блюдцах наполнялись горячим чаем. Можно было пить из блюдца: осторожно наклоняя чашку, наливать понемногу и не спеша, аккуратно отхлёбывать.

– Галя, ну кто же так пьёт чай! Не швыркай так громко, это некрасиво!.. Куда так дуешь? Брызги же летят во все стороны. Галя!..

Но мне было не до замечаний. Мне хотелось всего сразу и поскорее!

Никто не роптал, все выходили из-за стола, благодарили бабушку за завтрак. Меня заставляли произнести это нелюбимое слово – «спасибо». А я, практически голодная, выдавливала его сквозь слёзы. Мне хотелось есть!

Я очень хотела большой кусок белого батона с толстым слоем шоколадного масла. За это, высказанное вслух, снова получала подзатыльник и отправлялась в угол с игрушками. Среди игрушек была кукольная посуда. Её мне подарила бабушка. Посуда была настоящая, фарфоровая, разрисованная голубенькими незабудками. И пашотница была тоже. И я с удовольствием обучала кукол есть яйца всмятку, щедро раздавая им подзатыльники.

Письмо 12. Про оливье

Никогда в нашей семье не приветствовались салаты, кроме маминого, приготовленного из своих овощей, выращенных в огороде. Всю жизнь родители резали огурцы, колбасу, селёдку и прочие продукты в разные тарелки. Огурчики – значит огурчики. Селёдочка – значит с лучком и полита маслицем. Вот так ласково, с любовью и нежностью называли мама и отец каждый кусочек простого, доступного продукта. Остатки хлеба – на сухарики. Не на сухари – безобразные ломти засохшего хлеба, а на аккуратно порезанные кубики, засушенные до румянца в духовке. Сухарики обожали все. Любила их грызть и я. Даже на уроках.

– Заморишь червячка – смеялась мама, насыпая в карман школьного фартука жменьку румяных кубиков.

Мама частенько варила суп «чисто картофельный». Такое название ему придумал отец.

– О, сегодня мой любимый суп – чисто картофельный! – восклицал он, садясь за стол после рабочего дня. Я не понимала, сколько было горькой иронии в его радостном восклицании. Это сейчас, анализируя то время конца пятидесятых годов прошлого века, понимаю, как бедно мы жили. И тогда «чисто картофельный» суп был самым вкусным, горячим, ароматным. Мелкие кусочки картофеля плавали в желтоватом картофельном бульоне, а бульон был в меру солёным и насыщенным картофельным запахом, смешанным с запахом лаврового листа, который всю жизнь добавлялся родителями во все первые и вторые блюда.

В один из наших приездов в Москву – мне было тогда лет шесть-семь – бабушка накрыла стол. В центре стола стояла большая салатница с салатом оливье. Нет, тогда я не знала названия этому популярному салату. Но я хорошо запомнила его содержимое ещё и потому, что мама, дождавшись, когда бабушка выйдет из комнаты, громким шёпотом всем нам приказала салат не есть!

– Не вздумайте есть это! – восклицала она. – Мало ли что там понамешано! И какими руками эта гадость делалась!

Я рассматривала горку салата в своей тарелке, и мне очень-очень хотелось его съесть. Завораживал не столько запах этого кушанья, сколько зелёный горошек, который я видела впервые в жизни. Мне казалось, это ягоды – сочные, сладкие, тающие во рту. Но строгий взгляд мамы останавливал. Этот взгляд зорко следил за нами. У мамы со свекровью были сложные отношения, маме во всём виделся подвох – и она всем своим нутром стремилась предостеречь нас от опасности.

У бабушки была высокая кровать, белое покрывало с кружевами понизу спускалось до самого пола, и что там под кроватью – неизвестно! Но очень интересно. Меня туда манило, тянуло. Там была тайна. Дождавшись, когда в комнате никого не будет, я нырнула в эту завораживающую темноту…

Бабушка жила в коммунальной квартире. Длинный коридор и четыре комнаты. В большой общей кухне – четыре стола. Можно подходить только к своему столу и ни в коем случае к чужому. До сих пор, с болью в сердце, помню запах подъезда, квартиры, кухни, помню окна – огромные, сверкающие чистыми стёклами, и высоченные потолки с замысловатыми вензелями и рисунками. Это был мир, который должен был быть моим. Но он им не стал. Это уже другая история…

Итак, я под кроватью. Вдоль стены – коробки, ящички, свёртки. Бабушка работала в сфере торговли. Одаривала нашу семью одеждой, посудой, подарками на разные случаи жизни. Хорошо помню, как тяжелы были чемоданы, когда мы в очередной раз покидали Москву…

Обследовав подкроватное богатство, я подползаю к тазику, накрытому полотенцем. Приподнимаю его, а там – салат! Салат, который нам запретили есть. И в нём – зелёные ягоды! Которые я никогда не пробовала, но так желала их вкусить, разжевать, насладиться незнакомым вкусом.