Письма русскому буддисту

Экклезиаст:

Все суета сует сказал Экклезиаст, все суета.

Все вещи – в труде. Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.

Люди не хотят подниматься, трудиться, думать — они пытаются и Бога заключить в рамки своего видения, своего понимания. «Муравьи не считают людей за богов потому, что увидеть могут только палец или край подошвы» (Д. Барабаш). И как же рьяно они отстаивают свои ложь и лень и как изощренно пытаются их оправдать.

Друг мой, раньше я слышала от тебя об обезличенности, отсутствии «я», теперь ты говоришь так: «Главное — мои собственные реакции, мои собственные находки, чувства, мысли, прорывы, осознания. Как только я начинаю практиковать, все, что со мной случается, все, что я в себе открываю — становится моим и только моим».

Много ли открытий ты сделал? Эти открытия касаются только тебя? Насколько значительны твои открытия, если смотреть на них глазами создателя вселенной?

Экклезиаст и пустота Литературно-критическая пародия

Л. А. Аннинскому

Суета сует, сказал Экклезиаст, суета сует, – все суета

Отчего бы не произнести эти слова человеку, имя которому Экклезиаст, Соломон, Шломо, Шалаем, Сулайман, Иедидия, имеющему семьсот жен и триста наложниц, автору «Книги Екклесиаста», книги «Песнь песней Соломона», «Книги Притчей Соломоновых».

Что делать, когда ни Сталина, ни Ленина, ни перестроек, ни оттепелей, ни советской власти, ничего для поэтической родословной — пустота…

Изначально я без колебаний отнёс бы Экклезиаста к поколению «шестидесятников». Я даже пристроил бы его в когорту поэтов-песенников, но ни сумы ни тюрьмы не приготовила судьба поэту, а потому что-то в моём сознании сдвинуло Экклезиаста с того места, которое он изначально занял. Что-то с его местом оказалось «не так». Да и родился поэт задолго до того, как вождя народов ногами вперёд вынесли из мавзолея и схоронили с глаз подальше.

Тем интереснее понять, каким видит мир человек, которому не досталось в наследство ни безжалостная Советская власть, ни её руины, ни сверкающий в будущем Коммунизм, ни его химерическая тень, не всемирный смысл происходящего, а пустота на месте смысла… Ему не пришлось рвать душу, меняя власть, как рвали прошлое из сердца последние идеалисты – «шестидесятники» (не говоря уже об окопниках 1941 года).

«Суета сует, все суета» скажет Экклезиаст, и в словах его колючей проволокой проступят и 400 лет египетского плена и сорокалетнее странствие по пустыне, отвоевывание земли, резня чужих, резня своих, Бог рядом и Бога нет.…Если Бога нет, то и ничего нет, а если он есть, пустота исчезнет? Боюсь, что нет.

«Все вещи в деле» говорит Экклезиаст. А если дел нет? И никаких вещей? Если все вылетело в суету и в томление духа, и будет вылетать дальше?

Итак, ни дел, ни вещей, ни второй мировой, ничего! Пустота…

И эту пустоту за спиной, и пустоту впереди не афганцы почувствовали первыми, а Соломон, третий царь иудейский.

Поэт продолжает перебирать пустоту – «Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить», но никакая игра ума не может вытеснить страх пустоты, в которую летит все. И за время зацепиться не удастся, потому, что нет ни времени, ни бремени будущего, в котором придется сопротивляться тоталитаризму, революции, социализму. Да что и говорить, если ни в прошлом, ни в будущем нет опоры – одна ледяная пустота, которую надо бы разогнать огневыми залпами русских «Катюш».

Но там, где должны были быть силы на эту безжалостную атаку пустоты – там, где должно было раздаться «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». Раздавалось беспомощное поэтическое «Не будь духом поспешен на гнев».

Эти слова похожи на наговор больного. На оцепеневший взгляд, впившегося в пустоту и не желающего ни оглянуться, ни посмотреть в будущее – ведь известно, что там. Спасает мужество отчаяния, ледяная решимость вынести то, что невозможно ни обрисовать, ни назвать, ни узнать. И сильнее ли огневая атака, чем это убийственное безмолвное вперивание в ничто?

Но наговор опустошенной души продолжается: «Суета все и томление духа».

И чем глубже мы проникаем в эту тайнопись пустоты, тем отчетливее зияет в этой поэтической судьбе вопрос: не война ли это? Ведь заметил когда-то основоположник социалистического реализма – сильный драчлив не бывает. И мы тоже стервенели от собственной слабости в 1941, когда все висело на волоске.

И может быть не зря Экклезиаст вглядывался в эту бездну, может быть, видел он там и предчувствовал и расстрел эсеров в Орловской тюрьме, и бессудную казнь военноначальников в Куйбышеве, и пакт Молотова-Риббентропа?

«Суета» — сказал Экклезиаст, – «и томление духа». Тут придется зафиксировать проклятья в адрес Черчилля: для середины советского века он такая же ритуальная мишень, как для 20-х годов – Колчак. От проницательного взгляда Соломона, всматривающегося в пустоту, не ускользнули и эти имена.

«Все суета сует» – продолжает свой монолог иудейский мудрец. Но сокрытый смысл происходящего, если вчитаться в эти строки, глубок и тревожен. На эту тревогу отвечает сквозь непроглядный дым тысячелетий другой Экклезиаст, Николай Тряпкин, родившийся уже при советской власти: «Рыдай же, Израиль! Завидуй паденью Содома! Легка его смерть: он погиб от мгновенного грома».

Экклезиаст молча внимает, осознавая, что кто-то должен ответить за те несчастья, которые обрушились на головы мальчиков Державы.

«Суета и Томление духа»! Вслушались в музыку? Грузинский сын матери-армянки окрашивает свою любовь к ней в русские тона!

«Все суета», уже чеканит Экклезиаст, обезумевший от бытия, начертанного потомкам. Чувствуете, как он проникается верой в романтику Мировой Революции и героику Гражданской войны?

Два с половиной года Экклезиаст в шинели без хлястика и застежек, в будёновке со звездой бродит по Москве, как призрак коммунизма, и проповедует революционную веру, и клеймит отступников, он чувствует, как по нему плачет веревка.

Тут-то его, уже почти «сталиниста», заметают, сажают в кутузку и загоняют в ссылку.

Спустя века, вырвавшись, наконец, из невменяемого советского бреда на другой берег и опившись спасительной американской пепси-колой, он обнаруживает, что «Все суета и томление».

Далее: он плавает со Шмидтом на «Челюскине», скачет с чукчами на собачьих упряжках, работает сварщиком на электрозаводе, комиссарит на фронте с первых дней войны, в нарушение устава участвует в конной атаке, за что сначала отсиживает на гауптвахте, а потом получает чин подполковника.