Письма внуку. Книга первая: Сокровенное

* * *

Еще в этом списке достойных Моих земляков-патриотов Стоял… адмирал Касатонов. Пришлось зачеркнуть адмирала — Главу Черноморского флота, Предавшего флот супостатам И наш Севастополь российский. Не вы ль, офицер благородный, Потомок семьи флотоводцев, Твердили о патриотизме, Крымчан заверяя: не дрогну! На вас патриоты равнялись, За вас россияне молились, Под вашим портретом в газете Подписано четко и гордо "Человек чести адмирал Игорь Касатонов". Потом был приказ от Начальства — И вы, адмирал, удалились Тихонько, поджавши хвостишко… А кто ж вам мешал, Касатонов, Поступок свершить благородный: Коль так уж безвыходно стало — Нажав на курок, застрелиться? Ведь именно так поступают Сейчас благородные люди, Как маршал-герой Ахромеев, Оставшийся верным присяге.

* * *

Сограждане милой Отчизны (Ты, внук, извини, что опять я Оставлю тебя ненадолго)! Вы ж видите: вас обращают В Иванов, не помнящих родства, Забывших, кто вы и откуда, — И коль иссыхает та память, И вы превратитесь в манкуртов, — Подумайте срочно о детях: Что им уготовит Властитель, Внушая: зови оккупантом Любого крымчанина, если По нации он "не подходит". А после, как то уже было, Сажать нас, стрелять или вешать: Ведь опыт у них пребогатый ЦК, КГБ и ГУЛАГа (Сюда же ведь надо прибавить СС, и СД, и Гестапо). Неужто все это вернется? При вашем покорном согласьи?

* * *

Какая великая глупость — Разумных существ недостойна! — Делить человечество наше По расам, по нациям, верам, Тем более в крохотном ромбе Размером с Московскую область, Омытом морями и кровью, Что Крымом зовется извечно? Какая великая подлость Славян разделять по акценту: Украинцев, русских, казаков! Мы — дети древнейшего рода, От самой от Киевской Руси, От вещего князя Олега (Тут, к слову, не грех и напомнить, Что был он по роду варягом) — Почти что двенадцать столетий Слили племена в Государство; Бывали, конечно, и ссоры, Но вскоре они забывались, И множилось пестрое племя, И жили так в дружбе и мире До самого "посткоммунизма": Женился москаль на татарке, Венчались хохол и армянка, Татарин, женившись на русской, Плодил ребятишек счастливых С глазами различного цвета От черного до голубого. Цыгане, армяне и греки, Чьи предки в Крыму проживали, Писали для краткости: "русский"… Лишь злая десница тиранов В момент изгоняла народы С отечеств — в тайгу иль пустыню, И мир никогда не забудет, Что сделали варвары эти (Похоже, что снова приходит В мой Крым это страшное время!).

* * *

Прости меня, друг, что отвлекся В политику — вместо рассказа О брата последних секундах, О бомбе, вдруг лопнувшей рядом, И вмиг разорвавшей на клочья Его и десяток собратьев. Мне хочется верить, что это Случилось мгновенно, при взрыве, И не было долгих мучений Израненного человека, Тонувшего медленно, долго В пучине морской черно-синей, Чье тело еще пробивали Огромные частые пули Вошедшего в раж пулеметный Фашистского аса-убийцы. ….Поверье есть: будто пред смертью, Как будто в ускоренной ленте, Проходит вся жизнь человека. И, если убит был не сразу Мой брат, и сознанья секунды Пред ним оживили такое — А было ему восемнадцать — То кроме проклятий, укоров, И пасынка горькой судьбины Пред ним ничего б не проплыло… Нет, лучше погибнуть мгновенно, Чтоб взрыв вдруг разнес его в брызги, Чтоб он не успел и подумать, Зачем жил на свете на этом — Талантливый, трудолюбивый — Обидно-короткое время. Прости меня, брат, за жестокость! Прости, что я был тебя младше, Прости, что не так уж и часто Тебя вспоминаю, родного.

* * *

Так пусть эти красные искры, Что в водах глубоких мерцают, Заменят церковные свечи, Что должно б поставить, возжегши За тех, что погибли в пучине Во всех этих битвах кровавых, Трагических и безысходных (На море иных не бывает). Министры, цари, президенты! Пустите ж меня поклониться Той братской Великой Могиле, Синеющей до горизонта, В пучине которой остались Славяне, татары, евреи, И немцы, и турки, и греки, И древние тавры, и скифы, Что в страшных сраженьях тут гибли И в море моем растворились. Отдайте ж мне Черное море — Могилу любимого брата! Верните мне Родину, паны! Верните те годы, когда я Из дальней суровой Сибири, От множества дел оторвавшись, Мог летом проведать Отчизну С семьей, или так, в одиночку: Взобраться на древние скалы, Взойти до вершин Чатырдага — Святыни моей поднебесной, Окинуть оттуда просторы, Орлиное чувство изведать, А после, по тропкам скалистым Спуститься к любимому Морю, В котором сквозь волны искрятся, Когда хорошо приглядишься, Частицы любимого брата.

* * *

И, если меня не услышат, На Родину если не пустят, Иль денег на это не хватит, Иль Смерть меня вскоре настигнет — Мой мальчик, свою эстафету Отдам в твои верные руки. Тогда, через долгие годы. Возможно, вернется к народам Простой человеческий Разум, И ты побываешь в Тавриде, Коснешься святынь моих чистых. Придешь и на берег, под скалы, В какой-нибудь скрытый заливчик, Дождешься здесь солнца заката. Когда же покажутся звезды, Опустишься тут на колени, И в воду ладони погрузишь — Лазурную, теплую воду. Тогда тебе явится Чудо: Любимый мой брат Анатолий (Тебе же он — дедушка тоже), Который навек превратился Вот в эту соленую воду, Пошлет тебе знак свой оттуда: Мерцающих искр ярко-красных Созвездье такое; фигуру Его ты запомни. Жди дальше, И снова появятся искры, В другом только расположеньи, Которое тоже запомнишь. Раз пять или шесть то виденье В глубинах появится синих. Оставив в блокноте наброски Фигур, что составили искры (Рисуй только красные вспышки!), Потом, на досуге, подумай, Что значили эти фигуры: Ведь это же — явные знаки, Быть может — какая-то тайна, Быть может — какая-то просьба, Иль что-то иное — не знаю, Но ясно одно лишь: сигналы Вещают о чем-то серьезном. Ты их расшифруешь, мой мальчик.

* * *

Ведь я, в суете и заботах, Откладывал это "на после", До тех пор, пота не забрали Внезапно политики злые Родимое мне побережье Далекого Черного моря — Могилу любимого брата, Любимого старшего брата С несчастной, трагичной судьбою, С неласковым пасынка детством.

Письмо двадцать седьмое: МОИ БЕРЕГИНИ

Когда-то, давным-давно, был обычай: при постройке деревянной избы или дома, украшая его резьбой, непременно вплести в узор где-нибудь на видном месте фигуру русалки либо птицы с человечьим ликом. Считалась, что это обережет дом и его обитателей от лиходейства и дурного глаза. Стражниц так и называли — "берегинями". Их и сейчас можно встретить на уцелевших старинных домах в разных районах страны. То лукавые, то веселые, то наивные существа с женским лицом, рыбьим хвостом или птичьими крыльями — плод фантазии небесталанных плотников — заметно постарели. И роли поменялись: теперь не "берегини" охраняют людей, а люди сберегают (увы, таких мест уже немного) чудесные произведения народного творчества — уцелевшие дома, одетые вычурной деревянной резьбой с лошадиными головами или петухами на крышах, с русалками или "Птицей-Сирином" на фронтонах, наличниках окон или над воротами.

Я считаю, что справедливым было бы подобное отношение проявить не только к деревянной резьбе, но и к лепным украшениям старинных каменных зданий наших городов. Все эти рельефные изображения людей, стилизованных животных и растений, да и сами дома сделаны такими же трудолюбивыми талантливыми руками, какими творили деревянные шедевры. И если можно еще поспорить насчет художественной ценности некоторых из этих лепных украшений, то уж историческая ценность каменных и цементных "берегинь" несомненна.

Кариатида на фасаде дома № 7 по Пушкинской. Симферополь, 1982.

Но я хочу рассказать о другом — о воспитательной их роли. Именно так! Я тебе уже рассказывал, что вырос в окружении всякой живности. Вдобавок мимо нашего дома каждый вечер проходило… стадо: коровы — серые, пестрые, красные, черные, козы всех мастей, лобастые барашки. А впереди вышагивал мудрый бородатый козел с фантастически изогнутыми рогами — вожак этого разношерстного табуна. Стадо растекалось по переулкам и тупичкам, и вот уже умная скотина стучит рогом в свою калитку…

А еще мне вновь вспоминаются симферопольские базары начала тридцатых: на них, как мне тогда порой казалось, было не столько людей, как животных, на которых привезли товар: разновеликих и разномастных лошадей, громадных волов с большущими, растоптанными от тяжкой изнурительной работы, копытами и длиннющими рогами, иногда кривыми и острыми, но вовсе не страшными, потому что волы — кастрированные еще будучи маленькими телятами — вырастали, в отличие от своих братьев, нормальных свирепых быков, исключительно смирными, покорными работягами огромного роста и силы; здесь же, на базаре, можно было увидеть в те годы симпатичных осликов, запряженных в повозки с поклажей, и еще невесть откуда приведенных огромных рыжих верблюдов со свалявшейся шерстью и настолько надменным взглядом, что к ним было страшновато подходить.