Письма

Я теперь к вам посылаю семь пьес; посмотрите на них, что хорошо, отдайте напечатать, что не хорошо — оставьте у себя. Из них думу «Лес» я давно уже послал Жуковскому; нужно было послать письмо, а не хотелось его послать одно, — ну и приложил «Лес». Письмо же состояло из двух пунктов; первый: искренно благодарил его за дело, в котором принимал он участие, а другой, — в котором говорил о моих теперешних обстоятельствах, и за которые я теперь краснею. Глупо сделал, что писал ему о них; для чего? Слабость. Думаешь, авось или то-то и то не будет ли. Худо сделал я, и жаль, что нечем воротить. Если «Лес» он захочет напечатать, то пошлеть, я думаю, в «Современник» или «Записки»; а если долго его не будет там, и вам он понравится, то передайте вы его туда. В нем я прежде видел много, а теперь, переписывая, как-то он показался мне вовсе гадким. Другие мои пьески мне кажутся лучше прежних; а впрочем, вы увидите это лучше; у меня часто и то хорошо, что никуда не годится. Одно меня радует, что я начал писать опять легче и скорее, и есть охота написать еще кой-что. Жаль, что нет у меня вашего адреса.

Я в Москве буду в апреле, а в Питере решительно быть нельзя, — средства не позволяют, — а до смерти жаль. Видно, вас уж я скоро не увижу.

Андрей Александрович, спасибо ему, присылает мне свою газету. «Записки» у нас еще никто не получил. А добрый Плетнев прислал первый номер «Современника»; хотя он и легонек, но все ему большое спасибо за него. Прошлый год «Записки» я все получил от Андрея Александровича, и они мне много сделали добра: славный журнал, есть что читать в нем, и есть над чем задуматься. У нас их нынче получают немного больше, а все никак не уверишь людей, что «Библиотека» гадость: по привычке хвалят да читают ее, — да и только. Русь, раз покажи хороший калач из пазухи, долго будет совать руку за ним по старой привычке. «Сына Отечества» у нас совсем нет, он бедненький все более хромает; стар муж деньги начал собирать, а время еще не много — и на покой. За то уж драма за драмой, водевиль за водевилем дождем валить. «Сквозь старое решето скорее мука сеется», говорят мужички. Посылаю вам еще одного моего знакомца две пьески; а чорт знает, может я вам их посылаю — только скучаю; скажите, — не буду. Я ведь не из того бьюсь, чтобы услужить моим знакомым, а из того: если у них что выйдет хорошо, жаль так пропадет. Если у вас есть что из моих дать в журнал Плетневу, пожалуйста дайте, а то мне стыдно перед ним и перед Андреем Александровичем. Я поступаю перед ними не хорошо: в прошлый год получил «Современника» четыре книги, а напечатал он мою только одну пьеску, а за одну пьеску взять, четыре книги — довольно жирно. С Андрея Александровича тоже за четыре пьески я получил двенадцать прекрасных книг. Они, положим, люди добрые и хорошие; да все-таки за бумагу и в типографию, а иногда и [за] пьесы платят, я думаю, деньги. Не знаю, как пойдет у меня время, а кажется я на нынешний год напишу больше; если это пойдет так, то с долгом выплачусь. Не знаю, отчего Плетнев не хочет напечатать у себя «Божий Мир» и «Умолкший Поэт»; положим «Божий Мир» и не того…, а «Умолкший Поэт», кажется, годится.

Что ж еще вам написать? Ей Богу! больше нечего. О себе? — не велика спица в колеснице, и в молчанку съедет с рук; о других? — все живут и деток водят; о погоде? — лето было сухое, время плохое, хлеб дорог, кое-где желудки пробирает голод пуще мороза. Театр у нас есть, да такой гадкой, что тошно в нем быть: мужчины бесталанные, а женщины и безобразные. Играют все одни и те же трагедии, драмы, комедии, водевили, оперы, мелодрамы, балеты и всякие другие вещи. «Ревизоры» свои и «Гамлеты» — пи почем. И сборы идут хорошие. Как можно звонким риском да и в пору у нас много выигрывать! Особенное наводнение ощутительно в стихописателях; много их у нас развелось, не по месту: городишко маленькой, а есть штук двадцать пять, и чаще всего пописывают рифмованными стихами, и даже на разные случаи пакостные критики. Любящий вас, как никого больше изо всех живых, Алексей Кольцов.

45 Кн. В. Ф. Одоевскому

4 апреля 1840 г. [Воронеж].

Ваше сиятельство, князь Владимир Федорович! Ко мне беда за бедою идут не по одиночке, но целою толпою: не успел еще вас благодарить за дело, в котором вы принимали участие и которое, благодаря вашей защите, кончилось уже совсем, вслед за ним тотчас посыпали еще одно, другое, третье, четвертое, пятое; хоть меньше того, что кончено, а все-таки вяжут руки и ноги. Кой-как сам собою начал биться, сладил, и хоть не вышел из них, по крайней мере попятил назад — и то хорошо. За ними вслед суша, падеж скота, лаж, — опять пошла писать… Бился, бился, опять кой-как сдержался на ногах. А теперь, ни оттуда, ни отсюда новое горе: снял землю, думал хоть немножко поправить свои обстоятельства, — не тут-то было. Контракт не утверждают, жмут, тянуть, волокут. Словом, крайность! Чувство души, здравый смысл — одна игра слова, насмешка над истиной. Другие нынче стали добродетели, другие пороки. Кто безличен, бессилен — мошенник, плут. А если есть то и другое у кого, головы рви с плеч, — прекрасный человек, честный человек, и даже очень умный! Прежде я очень злился на старика отца своего, что он при небольшой торговле так много положил дел на мои плечи: а вот теперь и мной начато первое дело, начато со всею аккуратностью человека опытного и испытанного, без крючков и задирок. Что ж вышло? Еще хуже. Почти два года контракт не утверждают, а отчего? — Бог их знает. Конечно, у них на это есть, я думаю, свой резон, уж верно без всякого резона не станут человека мучить, особенно честные люди. Один губернатор вошел в положение моего дела, помог, сколько мог, а честные люди, наперекор, послали в департамент. По какому следу? И что за следы! Их можно выдумать, — сколько угодно; сем, пошлем — и послали.

Добрый князь, кроме вас мне некого просить; вы облегчили мою судьбу. Помогите же свободно глянуть на свет. Вы, Петр Андреевич и Василий Андреевич, — вот все, кого носить память в смутную пору моих несчастий. Кроме вас немного кто мне помогал и немногие будут помогать; это не то, что делать дурно: то как-то легче. Способнее людской натуре делать зло, чем добро. По слову Василия Андреевича наш губернатор и теперь поддерживает меня, а если бы не он, давно бы честные люди свернули б уж меня в комок. Сам чувствую, что вас утруждать недобросовестно с моей стороны; вам часы дороги, их, может быть, отнимают у вас насильно и кроме меня, на это везде, всегда охотников много. Но, князь, кого же кроме вас я буду просить, скажите? Если вы подумаете, что я беспокою вас потому только, что ради каких-нибудь прихотей пустяшных беспокоить вас хочу? О, нет! Необходимость. Хочется сбросить эту грязь, потому что жить так, как живу я теперь, нет уж силы.

Вот сцены, которые со мной бывают всякой почти день. Посмотрите: я проситель-мещанин; честный советник дело мое тянет, как проволоку. Как быть? Подумал, и пошел бить челом управляющему; стою, дожидаюсь выхода его знатности. Его знатность изволили выйти, подойти ко мне и удостоили сказать: «Что ты?» — К вам, с просьбою. — «О чем?» — Мое есть дело у вас, другой год контракт не утвержден! — «Контракт не утвержден?» — Да-с. — «А отчего ж это?» — Не знаю. — «Не знаю! то-то, не знаю! ходите по углам да закоулкам сначала, плутуете, мошенничаете, а как дело — и лезете ко мне». — Н. И., позвольте вам сказать: я ходить по углам ходок самый плохой. — «Знаю я вас, все вы одно поете». — Посмотрите на дело: мое дело, я уверен, скажет вам обо мне совсем другое. — «Что мне твое дело; у меня есть куча их». — Дел много, но все ли они одного качества? — «Контракт — и все равно одни». — Но мой контракт другого рода. — «Отчего ж он не утвержден, когда другого рода?» — Оттого, что другие все утверждены, а мой нет. — «Ты хочешь сказать мне, что ты ходил больше всех по углам, да не успел?» — Точно, с моим делом я был в одном угле, но быть в нем никому не стыдно (т. е. у губернатора). — «Ну, если ты там был, мы опять его туда по шлем». — Как вам угодно, прощайте. — «Прощай». — Обидно, чорт возьми, показалось незаслуженное оскорбление, и такого рода! Грустно стало на душе.

Время идет, а дело сидит. Стой. Сем, пущусь на спекуляцию. У управляющего я видел человека; он мне немного знаком, пойду к нему, попрошу его: не поговорить ли он ему обо мне. — Дома? — «У себя-с». — Доложи, пожалуйста. — «Сейчас, пожалуйте». — Здравствуй, Кольцов, что ты? — Вот что, вот что, пожалуйста помогите. — «Хорошо. Принеси-ка мне свою книжку, — я поеду к нему завтра, передам ее, расскажу о тебе, поговорю о деле. А ты дня через два и ступай к нему прямо, — он сам был попечителем гимназии, науку любит и кой-что знает». Прихожу. — «Что, о деле?» — Да-с. — «Да что, твое дело получено от г[убернатора], да только он изволил написать нам немножко щекотливо». — Мне губернатору нельзя же приказывать, как писать. — «Оно так, только твое дело пойдет в д[епартамент]». — Зачем же, позвольте узнать? — «А вот зачем: г[убернатор] написал щекотливо, так пусть нас д[епартамент] разберет». — Но мое дело не стоить, кажется, посылать, и в нем, сами видите, плутовских штук, как вы называли сначала, совсем нет. — «Положим и справедливо, положим и здесь кончить можно, да не хочу, а пусть идет в д[епартамент]». — Скажите ж, для чего его длить, когда его кончить можно здесь? — «А для того, что я хочу здесь все перевернуть кверху ногами». — Если так, извините, я вас больше и просить ни о чем не смею.

Вот какова рода пытки я должен испытывать то и дело. Бросить же торговлю и дела, заниматься словесностью, — чем жить? Взяться за торговлю другого рода, — нету капитала. Служить — нельзя. Ехать куда глаза глядят — не пустят. А жить, как живется, — горько. Конечно, есть люди, которые умеют пресмыкаться, подличать, и им и нужды нет, и все у них идет хорошо. Я делать по них не могу. Беда, кто между людьми стоить одинок. Пока он не уйдет от них из глаз, давят они его со всех сторон.

Любящий и почитающий вас, с истинным почтением вашего сиятельства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

46 В. Г. Белинскому

28 апреля 1840 г. Воронеж.

Любезный, милый Виссарион Григорьевич! Я получил от вас из Петербурга письмо, и благодарю, душою благодарю вас за него. Оно развязало вновь мне руки, и развязало надолго. Конечно, ваше молчание чему я приписывал, так и вышло: хлопоты, заботы, труды, работа, и работа не человеческая, переезд в Питер, дума об нем, приготовление, прощание с Москвою. Все это не безделка; особенно работа, которую вы выполняете, — надобно к ней силы, а то и голова треснет. Много и еще приходило и уходило у меня мыслей и других; были и такие, что вместо чертенка все доброе перешептывают в дурную сторону. В душе, Боже избави, я никогда и не думал; однако ж все мы люди: как порою удержаться, чтобы не пришло в голову? Ведь, знаете, иногда напишешь хорошо, иногда и дурно. Особенно: как-то получил от вас письмо, где говорите вы, что из присланных нескольких пьес вам ни одна не понравилась. Еще ничего, — не нравится одна, две, три; а пять, десять — дурно, и мне шибко стало грустно. И еще больше оттого, что мне самому сдается, что прежде я писал лучше, а теперь почему-то пишу хуже, и этой зимой вновь начала эта мысль изменяться; вы же мною теперь так владеете, что ваше слово — приговор. А ведь неловко, чорт возьми, так долго сидевши, не написавши почти ничего еще дельного, и выписаться… Худая посылка к самому себе. Если послано вами письмо другое в Москву, то прекрасно, а не послано, то пошлите тогда, когда вам захочется; мне больше этого не надобно. Пожалуй, я сто писем получу с одинаковою любовью, но вам время дорого, и оно надобно в настоящее время самому себе, и употребляйте его, как хотите; а мы, Бог даст, этою же зимой в Питере увидимся.

Видите ли, у меня вышли перемены: вместо апреля я поеду в Москву к сентябрю. Поживя там осень, — и к вам. Время будет свободнее, и дела торговли в ту пору у нас меньше, и я могу побыть дольше, даже до масленой; а если б уехал в апреле, то лишь в одной Москве я лишь хлопотал бы поскорей о деле, — и вон. Дело же не я так повернул, а оно само как-то так расположилось. Мне скучно в Воронеже: живу-страдаю, — людей нет, одиночество, жутко; дела грязны и время берут почти все сутки. Однако ж, ни на что не смотря, я, кажется, недели три поживу хорошо, и, может быть, примусь за работу. Двадцать третьего апреля приехал к нам Павел Степанович Мочалов с женою, и раз уж, вчера, двадцать восьмого, играл «Скопина Шуйского», тридцатого будет играть «Коварство и любовь», второго мая — «Смерть или честь», шестого — «Гамлета», потом «Отелло», «Короля Лира», «Ненависть к людям». И у нас в Воронеже большой праздник; у театра шум и давка. Он собой пробудил наш сонный город. Я не был на «Скопине Шуйском», не буду и на «Коварстве и любви», а потом все раза буду, и вперед уверен, что он мою холодную натуру разогреет… Мука жить в тихом, материальном городе одному, сиротой.

Сегодня Павел Степанович был у меня; он так же ко мне добр, хорош и ласков, каков был прежде, даже лучше. Жалеет, что разошелся с Катковым. Говорил, что вас видел и был у вас редко; вы у него с тех пор не были; он не знает, это к чему отнести; хоть раз, встретившись, вы и говорили, что вы к нему все те же и не переменились нисколько, — чему он от души верит. Гоголь в Москве, однако Павел Степанович его не видал. Досадно, чорт возьми, если он скоро опять улетит в Италию, и я его не увижу; а уж он, поедет туда, — скоро не воротится. Павел Степанович говорил, что Кетчер с братиею хотят приняться за всего Шекспира, переводить; дай-то Бог, в ноги поклонюсь за него, только бы поскорей. Хочу выписать пока «Пантеон»; он не очень дорог, а в нем, я слышал, будут напечатаны: «Буря», «Сон в летнюю ночь», «Кориолан». Да, может, у Мочалова возьму «Ричарда Третьего». Он вам низко кланяется.