Письма

Стройка дома без меня и дела торговые у отца шли дурно; теперь, слава Богу, плывет ровней. С отцом живем хорошо, ладно, — и лучше. Он ко мне имеет больше уважения теперь, нежели прежде, — а все виною хороший конец дела; он эти вещи очень любить, и хорошо делает; ему старику это идет…

В Воронеже ничего не писал. Раз как-то толкнулось стишка четыре в письме к Михайле Александровичу Бакунину; я тотчас их поправил, пристроил заголовок, и кажется, вышла штука. Вот посмотрите: если хороша, годится — возьмите; а нет, — так и быть. Переменить нечем. Никитенко уехал из Острогожска и не был у меня, — ему дорога лежала на Харьков. Жаль, что все у меня строится не так, как я хочу. Пожалиться надо Ивану Петровичу и попросить, чтоб он оттоль уладил хорошенько. За вами слово писать ко мне. Душою любящий вас Алексей Кольцов.

Милому Василию Петровичу почтение. Князю и всем почтение.

32 В. Г. Белинскому

7 октября 1838. Воронеж.

Милый Виссарион Григорьевич! Хотелось бы писать к вам совсем не так, как пишу теперь. Но что ж прикажете делать, когда дела дьявольски работают со мною? Бойка скота, стройка дома и туда — сюда, — аж на душе тошнит: так хорошо мне жить!

Недавно написал вот эту пьеску, годится ли название? Я право не читал хорошо истории Разина и поставил на удалую; если оно нейдет к ней, то пойдет без названия; я полагаюсь на вас: как сделаете, так и будет; а если она не годится никуда, ну, так и быть. Сколько я не бьюся сам с собой, но все эстетическое чувство не управляет мной, не обладаю им я, как бы мне хотелось, хоть ляж, да умри, порою кой-что и скользит, а все не управляет смыслом.

Сребрянский умер. Да, лишился я человека, которого любил столько лет душою, и которого потерю горько оплакиваю. Третьего августа быль роковой день его жизни… Много желаний не сбылось, много надежд не исполнилось… Проклятая боль! Прекрасный мир души прекрасной, не высказавшись, сокрылся навсегда. Да, внешние обстоятельства нашей жизни иногда могут подавить и великую душу человека, если они беспрерывно тяготят ее, и когда противу них защиты нет. На плодотворной почве земли хорошо человек удобрить свою ниву, посеет хлеб, но не сберет плода, если лето выжжет корень; роса зари ему не помочь: ей нужен в пору дождь; а этой-то земной благодати и капли не сошло в его жизнь; нужда и горе сокрушили тело страдальца. Грустно думать: был некогда, недавно даже, милый человек, — и нет его, и не увидишь никогда, и все вокруг тебя молчит, и самый зов свиданья мрет безответно в бесчувственной дали… Если эта пьеска вам понравится, мне бы хотелось ее посвятить памяти Сребрянского.

Милому Василию Петровичу почтение. «Наблюдателя» не получаю. «Современник», третий No, получил. Вы пишете в письме: «Твоей пьески нет во втором No „Современника“; она будет напечатана в седьмом No „Наблюдателя“. Какая она? — Не знаю. Еще я послал вам „Человек“ — думу. Какова она? — скажите. Тогда я не смел требовать, — у вас были хлопоты; теперь, может, вы свободней, то пожалуйста пишите ко мне, особенно вот об этой и о „Человек“ — дума. Вашим суждениям я верю: хорошо ли, худо ли, и то и другое мне слышать от вас равно приятно.

Князю почтение. Душою вас любящий и почитающий вас покорнейший слуга Алексей Кольцов.

33 В. Г. Белинскому

28 октября 1838 г. Воронеж.

Милый Виссарион Григорьевич! На днях получил письмо из Питера от Владимира Андреевича Владиславлева, в котором он пишет: «Стихи ваши напечатаны в моем альманахе; он выйдет 1) Приложено стихотворение „Стенька Разин“, напечатанное в издании 1846 г. под заглавием „Песня разбойника“, к пятнадцатому ноября. Петербургские знакомцы вас помнят, жалеют, что вы живете далеко. Письмо, что вы просили к советнику, я не посылаю, затем что не у кого взять». Хорошо, пусть не у кого взять; так, — положим; конечно, не хочется заняться. Ну, да заставить нельзя, — пусть так. Только я ему сейчас надрал славное письмо, говорю: «мои дела худы, деньги прожил, скот подох, караул! помогите, добрые люди!» Оно немножко не хорошо конфузить себя чересчур, да почему ж перед ними на колено не понизить своих обстоятельств, когда они сами, ставши на него, говорят: «помилуйте, ей-Богу не виноваты; мне можно обмануть, а другому давши слово»… Но ничего, [нрзб.] на свете и не таких еще диковинок много.

Я читаю теперь Вальтер Скотта. «Пуритане» прочел с удовольствием. «Роб-Рой» другой день читаю первую часть, а уж дочту. Смотри, шотландец, не сконфузься (вы не любите этого слова): вот авось раскусим мы тебя; что дальше, а твой старинный больший брат-британец дивно больно хорош. Когда будете писать, уведомьте о «Ромео и Юлии»: если переведен, нарочно приеду в Москву читать его. Хотел учиться начать по-немецки, — некогда. Дела мои в самом деле очень похужели; отец мой натворил новых чудес, и я совершенно теперь положился на волю Божию. Что будет, то пусть и будет; жив Бог, жива душа.

Субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки, — впрочем, о нем надо говорить долго, — а если и понимаю, то весьма худо; хорошо тогда понимать, когда сам можешь передать; без этого понятья не понятья. Посылаю письмо Никитенки, которое прошу прислать обратно. Я еще недавно написал одну пьесу, — посылаю к вам. Она странно как сложена, а под этим неуклюжим нарядом будто что-то есть; вы увидите. Любящий вас всей силой души Алексей Кольцов.

34 А. А. Краевскому

27 декабря 1838 г. Воронеж.

Вы пишете, частию ваше время занимают семейные дела. Уж не женитесь ли вы? Скажите, ради Бога. Я, еще бывши в Питере, слышал кое-что об этом. Пожалуйста, будьте добры, скажите правду. Во всяком случае, я желаю вам от всей души всего прекрасного, что только в мире нашем есть прекрасного… Что делаю я? — спросите. Как вам сказать!.. Чорт знает, что я делаю теперь. Право, я и сам не очень хорошо про это знаю; лучше — ничего не делаю. Что читаю? Ваши «Литературный Прибавления», «Современник», «Наблюдатель», Вальтер Скотта, более всего Пушкина, Шекспира. Да, о Пушкине. Недавно я был в одном месте. Мне ужасно понравилось: молодой человек, рассказывая неудачную свою поездку, которая весьма много нанесла ему вреда, — он, наконец, заключил: «Надобно же тому быть так, чтобы я выехал в самый несчастный день, именно в день кончины Александра Сергеевича Пушкина!»

Как я думаю кой о чем? — вы спросите. Пожалуйста, милый Андрей Александрович, отложьте и этот вопрос до другого времени: право, я теперь думаю даже о себе весьма мало. На ваш призыв, если вы готовы потребовать решительный ответ, я показал все мои обстоятельства перед вами, и из них вы сами видите, что ехать мне никак нельзя, а поправить дела мои скоро невозможно.

Почему я не писал к вам так долго, — причина простая: месяца полтора я был не в городе. Жил за 100 верст от города, в лесу, мерил сосны, рубил дрова, а вечером слушал, как волки воют. Гадкий их голос положен на ноту: нету никакой точности и весьма мало складу; беспрестанная неровность; то уж дюже много долгих выгибов, то вдруг шершевато; то длинные подъемы, то резкие остановки… Они сами, бедные, жалуются на свой недостаток и сильно винят своего прадеда, который научил их такой нескладице. Я обещался им прислать нового капельмейстера. В городе, у моего соседа, на цепи образовался молодой волчонок. Пошел к нему, а он, проклятый, уж лизу дал из города; куда, — чорт его знает! Дня через два поеду с извинением, скажу: «Ну, дорогие приятели, извините, не выполнил слова; был на примете славный ваш товарищ, да ушел куда-то; пойте по-прежнему, нечего делать!» Очень жаль, что у нас в Воронеже негде достать «Фауста», перевод Губера, да драму, перевод Кукольника, о которой я читал в «Литературных Прибавлениях» рецензию. С Гете я почти совсем незнаком, а надобно непременно познакомиться хорошенько: он человек дюже хороший. Владимиру Андреевичу, если можно, пожалуйста скажите, что того письма, которое я у них просил, если оно не готово, чтоб не присылали: оно уж пользы сделать теперь не может. И прошу вас им и Александру Федоровичу Воейкову, Нестору Васильевичу Кукольнику, Ивану Ивановичу Панаеву и Эдуарду Ивановичу Губеру передать мое душевное почтение. Уважающий и любящий вас всей силой души Алексей Кольцов.

35 В. Г. Белинскому

[Начало 1839 г. Воронеж].

Милый Виссарион Григорьевич! Здесь вот он — я. Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног до головы. Что делать? — дела житейские такие завсегда. А вечером сижу в своей маленькой горенке, пишу к вам письмо. Ох, совсем было погряз я в этой материальной жизни, в кипятку страстей, страстишек, дел и делишек. Эти мне дела! уж когда-нибудь эту я материальность приберу к рукам, зауздаю, да оседлаю, да таю натру бока, что чертям будет тошно. Теперь пусть ее пока потяжается со мною; что нужды? — пусть ее пока. Если необходимо в двенадцать часов кушать, а ночью спать, так уж пусть себе и она валяет своим чередом. Наедет на пень, пробьет лоб, тогда посмеюсь и я над ней. Дай Бог все горькое пить, да насмерть не упиться. Во времена прошедшие каждый в нашем роде должен быть непременно человек безнравственный, запивала, оторви-голова, поклонник порока, друг разврата, горемычный потешник дураков. Нынче не так: все переменилось. Хорошее живет, пошлое огадилось. И всякой человек должен быть ничего больше, как просто человек. Чем потешать чудаков, лучше самому потешаться над чудаками. Эту-то речь начал я потому: мои земляки решили наконец: если б он был человек, что-нибудь мало-мальски похожий на людей, то он должен бы вести себя вот так, вот так, да вот так, а то живет себе как мы: дурак! — Но пусть их говорят, мне же в настоящую пору надобно непременно заняться было делом вещественным. Шестимесячная отлучка моя наделала хлопот, многие дела торговли шли уже дюже плохо; вот я и принялся их поправлять, да поправлять, да кое-что и пошло своей дорогой.

А не писал я к вам не потому, что было некогда или не имел времени; вздор, другое затрудняло, — про вас у меня во всякую пору есть в запасе час. А вот, по совести сказать, моя беда так уж настоящая: порою хочешь к вам писать, и хочешь, и начнешь, да подумаешь, подумаешь, и пусто в голове. Вот и теперь — пишу, пишу, а о чем? Думать тошно, а силы нет горю пособить… Мне даны от Бога море желаний, а с кузовок души. Я очень знаю, что вы такое; да вам надо того, что часто у меня не дома. Как ни начну к вам писать, всякой раз, чорт знает какая, встречается трудность; самый выговор слов не ладится: все как-то они у меня становятся навыворот, не по-христиански. Или оттого, что мир людей, который меня окружает, не слишком благовиден? Да, я чувствую, что они постоянно уничтожают все потребности души. Чудна их речь, грязна душа. Еще и то порою приходило в мысль, чтоб вас не беспокоить слишком чересчур мелкою дрязгою глупых слов. Хотя я и давно замечал в вас более во сто раз, чем в других, но все-таки боялся: душа темна, не скоро в ней дойдешь до смысла.