Плач Агриопы

Мы — народ!

А те, что самочинно поставили себя выше нас, — продолжают жить! Они владеют лекарством от Босфорского гриппа. Верящие в обратное пускай ответят себе: слышали они хотя бы об одном владельце миллионного капитала, хотя бы об одном государственном министре, хотя бы об одном армейском генерале, кого забрала бы болезнь?

Нет! Все они — живы! Зато умираем — мы!

Мы — народ!

У нас нет оружия, мы измучены болезнью, ослаблены. Потому нас пытаются разъединить, разобщить. Заточить в изоляторы, в тюрьмы, даже в собственные дома! Нам не дают выступать единым фронтом, единым народом! Но мы знаем правду! Лекарство — есть. Его утаивают от нас! Мы — безоружны, но нам нечего терять. Потому мы — непобедимая и колоссальная сила. Мы не желаем крови — в том числе и крови тех, кто убивает нас — действием или бездействием! Но прольём её, если у нас не останется иного выхода.

Мы осознаём свою силу. Сегодня мы покажем её всему миру! Сегодня, в три часа дня, мы перейдём от обороны — в наступление! На Васильевском спуске Красной площади Москвы — мы ждём каждого! Те, что больны, — приходите! Переступите через «не могу», через боль! Те, что ещё не поражены болезнью, — приходите! Переступите через нерешительность, пассивность и страх! Никакая изоляция, никакой карантин не спасут нас! Лишь в единстве — спасение! Мы заставим власть услышать нас! Мы прекращаем упрашивать, молить, заклинать — мы требуем осуществления наших извечных прав: права на жизнь, права на лекарство, право на будущее для себя и своих детей!»

– Они станут штурмовать Кремль? — Павел недоверчиво уставился на Третьякова.

– Это не является невозможным, — тот пожал плечами. — Во всяком случае, массовое выступление такого масштаба потребует напряжения всех сил организаторов. А кто — на полках их супермаркета — самый-самый, главное блюдо? Кто — вишенка на торте? Кто — катализатор всего? Наша Чума! Если он не придёт туда — на кой чёрт и кому он вообще будет нужен?

– Будем там все вместе! — отчаянно выпалил Павел. — Все вместе! Может понадобиться каждый из нас. Если нам удастся всё закончить сегодня — так только если сделаем, как нам велено: соберёмся одной дружной компанией на общую вечеринку.

Он не уточнил: кем велено; не вспомнил, что сам, по собственной логике, не отправлен этой силой на войну, ибо — не чумоборец и не гость из прошлого. Но свою тираду он произнёс напористо, постаравшись убедить Третьякова, словно ожидал, что тот воспротивится. Но тот — медленно, торжественно — кивнул.

Сборы в дорогу заняли не более четверти часа. Чумоборцы как будто всегда были готовы на это: выступить; только и ждали этого: проклятой дороги. Ловили лишь верное мгновение, чтоб всё начать: поймаешь — и шаг будет лёгким, и рука — лёгкой.

Нескладный, внушавший жалость, сеньор Арналдо; угловатый худосочный Авран-мучитель; любопытная Тася; сосредоточенный, похожий на голливудского супергероя в штатском, Вениамин Третьяков, — и Павел Глухов — московский управдом на вынужденной пенсии. Они вышли из дома в час пополудни и отправились навстречу судьбе. «Ну как же высокопарно! — думал Павел. — Что за дешёвка: «отправились навстречу судьбе!»

Под ноги ему ложился снег и — впервые в этом году — не таял.

Шли молча, сосредоточенно, будто в дозоре. Павел прикинул: вся дорога — километров пять. Час спокойной прогулки — в иные, лучшие, времена. Но теперь он никак не мог себя заставить даже выпрямиться в полный рост — передвигался от угла до угла, озираясь, сгорбившись. Чумоборцы молчаливо и единогласно выбрали его проводником, так что выходило: Павел, в своей нерешительности, тормозил всю процессию. Страшное, встречи с которым он избегал, в его воображении было неопределённым, включало в себя многое: распухшие трупы, банды отморозков, вооружённых арматурой, автоматную очередь из-за угла. На деле долгое время чумоборцам ни что не угрожало. На Садовом кольце, забитом мёртвыми автомобилями, им несколько раз встретились торопливые ошалелые горожане. Заметив великолепную пятёрку, возглавляемую управдомом Глуховым, они давали, по-заячьи, стрекоча. Павел не успевал даже понять, были ли встречные больны. В первом случае с пути чумоборцев убралась молодая пара, в другом — три женщины преклонных лет. Последние кутались в какое-то тряпьё, вызывавшее ассоциации с войной и блокадой.

Павел колебался — вести подопечных по широким улицам и проспектам, или выбрать дорогу поукромней. Хотел решать всё головой — не подреберьем, где поселился неприятный холодок страха. Но, в итоге, не выдержал: свернул с просторного Садового, которое давило на душу постапокалиптической звенящей тревогой и словно кричало на весь город: «Они здесь!», — в Большой Харитоньевский переулок.

И тут же на него — держась как-то боком, словно бы смущаясь — выкатилась из проходного двора псина. Обычная дворняга — грязношёрстная, серая, в крупных подпалинах. Надо думать, хлебнувшая на своём веку горя, не раз попадавшая в переделки. Она зарычала, поджала хвост. Выказала этакую дежурную злобу: «не подходите ближе, вам всё равно ни на что не сдалось моё сокровище». Но на рык начали подтягиваться её товарки: другие псины. У тех морды кривились уже злобой настоящей. Павел бросил взгляд в подворотню — и тут же понял, что именно стараются заслонить от людей собаки. Других людей. Мертвецов. Тася всхлипнула и схватилась за локоть Павла. Её мутило, но она стоически сдерживала приступы рвоты.

Собачья добыча была не маленькой — больше десятка бездыханных тел, от которых тянуло сложной смесью ароматов: тяжёлой гнилостью давно продолжавшегося распада плоти и лёгкой, почти кондитерской, сладостью мяса, едва тронутого разложением. Наверное, трупы добавляли в эту кучу в разное время: среди них имелись как залежалые, так и свежие. Собаки готовы были сражаться за каждый — с лютостью и неистовостью обделённых от рожденья тварей, получивших, наконец, заслуженное, своё. Среди тощих и жилистых беспородных выделялся статью стаффордширский терьер. Он, вероятно, ещё совсем недавно жил при хозяевах, в богатом доме: уличная жизнь не сумела до конца растрепать его ухоженную шерсть, да и кожаный дорогой ошейник свидетельствовал о статусе в собачьем мире…. Нет, не в собачьем — в человеческом. Оказавшись среди дворняг, он не сделался своим. У него был выбор: стать слабее прочих, или сильней и ненасытней. В любом случае — изгоем; вопрос лишь в том, запуганным, или способным запугать. Он выбрал второе. И теперь стаффтерьер — пёс, выкормленный с рождения людьми — бросался на прохожих яростней, чем дворняги — выкормыши улиц. Он как будто мстил: всем двуногим, за предательство. Другие, в подпалинах и парше, выросли во злобе, их оскал был будничным, деловым. Этот — злобу обрел, выпестовал, выскулил в те первые дни одиночества, что надеялся на возвращение хозяев — может, умерших, а может, сбежавших из дома.

Стаффтерьер возненавидел людей.

И он первым атаковал чумоборцев.

Избрал жертвой сеньора Арналдо: нацелился чёрным, подрагивавшим от ярости, носом, оттолкнулся всеми четырьмя лапами от асфальта, разогнулся пружиной, вытянулся в струну.

Алхимик взвизгнул, постарался уклониться от мускулистого тела-снаряда. При этом схватился, как за поручень, за ногу Третьякова.

Эта нога возникла из ниоткуда. Взметнулась над мостовой, будто шлагбаум. С хирургической точностью — с точностью скальпеля — нашла собачью морду; оборвала собачий полёт-прыжок. Терьер словно бы налетел на стену. На металлическую плиту парового молота, которая ударила его в противоход. Раздался мерзкий хруст.

Павел был уверен: стаффтерьер убит, шея его — сломана. Однако тот умудрился подняться и, низко склонив голову, — как если бы голова неожиданно отяжелела — затрусил в подворотню. Стаффтерьер не скулил, не плакал собачьими слезами. Он бежал зигзагами, словно опьянев. А за ним организованно отступали дворняги. Звонкий лай оглашал пустынный переулок. По мере отступления собак, он звучал всё глуше.

– Быстрее. Они могут вернуться, — спокойно проговорил Третьяков. — Вероятно, сюда стаскивали трупы, чтобы потом сжечь или переправить на стадионы. А вывезти отчего-то забыли.

– Они — божьи твари, — прошептал Павел. Прошептал себе под нос, еле слышно. Но Третьяков его расслышал.

– Ты о мертвецах? — он язвительно прищурился, сделал крохотную паузу и тут же продолжил. — Можешь не отвечать. Ты не о них — не о людях. Ты — о божьих псах, верно? О тех, что на подхвате у архангелов с крыльями и мечами.

– А ты — делаешь вид, что ничего нет — ни псов, ни архангелов, ни чумы. — взорвался управдом. Это получилось как-то вдруг: слова расцвели фейерверком, вспышкой взрыва. Прорвались давно набухавшим гнойником. Прозвучали обвинительно, гневно. — Ты идёшь совершить убийство — не потому, что уверен в его необходимости. Ты идёшь убить ради перестраховки, на всякий случай: вдруг поможет. Для тебя чума и человек — одно и то же: мифологические персонажи, картонные силуэты, марионетки.

– Хорошо, — выдохнул «ариец». Павел с удивлением услышал в его голосе смирение, усталость. — Хорошо, возьмём это… за данность… примем за факт… но давайте идти. Мы станем идти — и продолжать разговор. Устраивает? Стоять — ни к чему. Стоять — терять время, да и опасно. Давайте идти, двигаться.

Чумоборцы зашевелились. В их движениях чувствовалась скованность. Все, как будто, испытывали смущение, — как если бы сделались невольными свидетелями семейной ссоры. А Третьяков обогнал Павла на шаг — формально возглавил шествие. И принялся говорить: бесстрастно, неторопливо, негромко, — чем-то напоминая, в эти минуты, легендарного военного диктора Левитана: