Плачь обо мне, небо

На «три» резко выдернул руку из-за пазухи, локтем отталкивая мужика и наставляя на него пистолет.

– Полюбовно разойтись не выйдет, – цокнул языком Александр Ефимович, – но мы можем решить вопрос мирно. Ты меня отведешь к своему хозяину, а я тебе пулю в висок не засажу.

Незнакомец, похоже, даже напуган не был. Раздосадован – возможно: все же, явно надеялся на послушание. Но страха от него не ощущалось. Что-то себе под нос пробормотав, он почесал бороду и вдруг метнулся к Ягужинскому, похоже, намереваясь отнять бумаги силой и уклониться от возведенного на него дула, сыграв на внезапности. Сильный удар в грудную клетку, точно туда, где ускоряясь, билось сердце, состоялся одновременно с выстрелом, оглушительно прогремевшим в уснувшем квартале.

Где-то снова залаяла потревоженная собака. Ей в унисон прогавкали еще две шавки.

Для человека, впервые взявшего в руки оружие, выбор между «стрелять» и «не стрелять» длился бы целую вечность. Для человека, вынужденного не впервые обрывать чужую жизнь, он даже не стоял.

Закашлявшись от удара, Александр Ефимович наблюдал, как кулем свалился нападавший, вынужденный выпустить из рук нож. Обернутая кожей ручка и две трети лезвия торчали из груди Ягужинского, и если б кто его сейчас увидел, явно б перекрестился, нечистую силу изгоняя. Пнув мужика носком пыльной туфли, чтобы убедиться – мертв – он огляделся и поспешил прочь из проулка. Не хватало еще, чтобы кто из разбуженных выстрелом жителей на улицу выбрался и узрел виновника ночного происшествия: терять драгоценное время не хотелось. Посыльный, возможно, его подождет, да только под чужим надзором составлять письмо – верный шанс что-либо упустить.

Только оказавшись в полутемной квартирке, где было ничуть не теплее, чем на улице, разве что ветер не гулял, да и свежести не хватало, Александр Ефимович с некоторым трудом, раскачав, вытащил нож, с неудовольствием оценив порез на сюртуке. Впрочем, куда большего сожаления удостоилось толстое дерево, почти пробитое насквозь – силы нападавший не пожалел. Коснувшись сухими губами правого нижнего угла с облезшей краской, Ягужинский вздохнул и вынул из-за пазухи неповрежденные бумаги. С негромким шелестом они легли на пыльную поверхность грубой столешницы, куда спустя минуту лег еще один лист – на сей раз чистый, а после была определена полупустая чернильница. Добротное дорогое перо Ягужинский достал уже из ящика, где оставил некоторые не слишком значимые вещи.

«Доношу до Вашего сведения, что интересующая Вас барышня изъявила готовность содействовать закону и принять любой приговор от Вашей милости. Сведения, записанные в точности с её слов, прилагаю.

С целью защиты интересующей Вас барышни к ней был приставлены офицеры Кудровский и Горин. Имею основания полагать, что небезызвестный господин станет искать способ расправиться с ней, поскольку разговор наш был подслушан. После за мной была организована слежка с целью отнять документальное его подтверждение».

Александр Ефимович пробежал взглядом по угловатым буквам. После недолгих раздумий, дописал: «К двенадцати часам пополудни назначена встреча. В случае неудачи прошу отправить на мою квартиру князя Барятинского – распоряжения для него оставлены в нише, за диваном». Он и без того сделал немало, но если на сей раз Господь не окажется к нему столь благосклонен, кто-то должен продолжить это дело. До конца осталось несколько шагов.

Если Трубецкой не окажется хитрее. Но пока, качаясь на канате над пропастью, он шел в верном направлении.

Ягужинский очень сильно рисковал, и отнюдь не собой — для того, чтобы понять, где сейчас находится старый князь, и как его выследить, требовалось узнать, действительно ли его люди следили за Татьяной. Чем быстрее последует его реакция, тем ближе он сам, и потому все, что Ягужинскому оставалось — ждать. Приставить пару жандармов, вынужденных сменить амплуа и как можно лучше слиться с простым людом, не так часто появляющимся в этом полупустом квартале, и ждать; лично появляться здесь он не мог, опасаясь быть узнанным. Татьяна должна будет делать вид, что пребывает в страхе (впрочем, так оно и было), сын ее не должен знать ровным счетом ничего, а потому может спокойно посещать занятия, но за ним ведется слежка.

Во благо самой Татьяны и ее сына стоило бы перевезти их в столицу, где мальчика бы наверняка отдали в приют, а Татьяну заключили бы под арест, поскольку даже признание не снимало с нее вины. Вот только в этом случае князь Трубецкой бы уже никак не проявил себя: возможно, он был не в своем уме, возможно, его ослепила месть и жажда власти, но он хорошо осознавал, что карать того, кто находится под надзором жандармов — лично подставиться под удар. А отыграться на мальчишке, когда его мать в шаге от казни, уже не столь интересно.

Александр Ефимович был вынужден поставить на кон чужие жизни как расплату за спокойствие Империи.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 5.

Редко когда Марию Александровну удавалось застать в столь приподнятом настроении: улыбка — не едва заметная, а ясная, отраженная в глазах — не сходила с ее лица, голос был чист и звонок. Николай любовался матерью, с каплей горечи осознавая, что эти моменты спокойствия стали слишком редки. В пропитанном фальшью и громкими словами Зимнем с его пустыми гримасами повиновения и обожания это было почти невозможно, и тем больнее было каждый раз в середине осени покидать Царское, где Мария Александровна словно оживала. Николай жалел о кресте, что возложил Господь на их семью, не за себя – за мать. Несущую его с достоинством и поистине царской осанкой, но внутри с каждым годом старящейся на десять. Как бы он желал освободить ее от этого всего и видеть вечно молодой, счастливой, сияющей.

Или хотя бы прекратить адюльтеры отца.

– Намедни мне писал Константин Дмитриевич (Ушинский, прим.авт.) — последние его месяцы в Германии оказались крайне плодотворными: он трудится сейчас над книгой для начального обучения. Опыт, полученный им в Европе, похоже, стоит положить в основу новой учебной программы.

– Боюсь, Мария Павловна встанет грудью за старую систему, что породит новый конфликт, — не сдержал острого замечания цесаревич, чем вызвал легкую улыбку на лице матери, не забывшей о причине, по которой Ушинский был удален из Смольного. Начальница института порой могла быть крайне воинственной дамой.

– Полагаю, развитие мыслей о народном воспитании не простят ему закостенелые консерваторы: народ еще не готов к этому.

Если бы Николай не сидел лицом к двери, вряд ли бы он заметил, что она приоткрылась – за столиком матери шла неспешная, но живая беседа между самой Императрицей и Анной Тютчевой, на диванчиках у стены щебетали фрейлины, вернувшиеся с прогулки, где сопровождали государыню. До обеда они не имели особо важных дел и потому просто присутствовали здесь в ожидании, не имеющие права разойтись, да и вряд ли этого желающие – нет особой разницы, где пересказывать последние сплетни: у Императрицы или в саду. А иных забот у них и не было. Вся дворцовая жизнь для барышни – утомляющие дежурства в порядке очереди и безделье между ними, перемежающееся редкими распоряжениями. Разве что балы еще скуку разгоняли, да только какие балы здесь, вдали от столицы, летом?

– Катрин? Вы вовремя, — приподнявшись со своего места, дабы поприветствовать вошедшую, цесаревич коротко поклонился ей. — У меня приятные новости для Вас.

Мария Александровна, принявшая из рук фрейлины письмо, легким жестом показала той, что не имеет пока для нее поручений. Николай, благодарно улыбнувшись матери, тотчас же подал руку Катерине, приглашая ее немного отойти: информация, которая появилась у него не так давно, пока что не должна была достигнуть даже слуха государыни. И уже тем более – готовых всегда к новой сплетне дам, коих пусть и было не так много в кабинете, но любопытство каждой из них стоило бы разделить на десяток таких же барышень.