Плачь обо мне, небо
Шрифт:
— От чего Вы пытаетесь меня уберечь, Николай Александрович?
Она остановилась буквально в паре шагов; тихий, ровный тон голоса, абсолютное спокойствие, но явное намерение выведать все возможное. Никакого смирения, никакого благоговения, никакого раболепства. Возможно, именно это в ней и восхищало, заставляло присмотреться. Заинтересоваться.
Все с той же полуулыбкой дотронувшись до ее руки, помедлив, прежде чем, не сводя с нее глаз, мягко коснуться губами тыльной стороны ладони, он, продолжая удерживать ее руку в своей, произнес:
— Если бы я мог от чего-либо
— Вы ведь говорили с графом Перовским?
Она выглядела так, словно знала все, и в какой-то момент цесаревич даже внутренне напрягся, пытаясь понять, кто и где допустил промашку. Однако… если бы она и вправду оказалась осведомлена, неужели она бы отреагировала настолько спокойно? Нет. Она лишь угадала. Не более.
Николай кивнул, осторожно размыкая пальцы и обходя письменный стол, тем самым создавая между ними дистанцию.
— Он действовал по указу князя Трубецкого.
— Почему-то я уже не испытываю удивления, — устало изрекла Катерина и, после недолгого молчания, добавила. — И злости тоже.
В ней действительно не осталось уже каких-либо сильных эмоций. Все, чего она желала — добиться самого строгого приговора для того, по чьей милости оказалась разлучена с семьей и потеряла папеньку. Даже когда-то бушевавшее намерение лично взглянуть в лицо находящемуся под пытками старому князю, узнать, неужели он и вправду забыл о сестре, которой его действия явно бы не принесли счастья, стихло. Сгорело в собственном пламени ярости, осыпалось невесомым пеплом, осталось лишь едкой горечью в легких.
Слишком многое легло на ее плечи, слишком быстро заставило повзрослеть. Между двадцатилетней барышней, дразнящей сестру очередным письмом, счастливой невестой, перед которой — полная спокойствия и тепла жизнь, и сегодняшней фрейлиной Императрицы отнюдь не бриллиантовый шифр и восемь месяцев. Между ними целая непреодолимая пропасть.
— Скажите, Ваше Высочество, — в обращенном к нему взгляде была только агонизирующая боль, — своей свободой после покушения на Великую княжну я обязана Вам?
Николай вздрогнул.
Вспоминать о том разговоре трехмесячной давности ему не слишком-то хотелось.
***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 22.
— Федор Кузьмин был допрошен, — уведомил сына государь, — он поведал, что княжна Голицына просила его достать где-нибудь острый нож или другое холодное оружие, как можно скорее. Он полностью отрицал причастность князя Трубецкого к этому: нож он взял у знакомого сапожника, самого же князя ни в тот день, ни ранее он не видел.
— Ложь! — вспылил Николай. — Трубецкой его просто запугал, возможно, пригрозил отнятием жизни, или же семьей. Это не имеет значения, — цесаревич шумно выдохнул, разводя руками, — как Вы можете просто поверить в слова, не подкрепленные никаким доказательством?
— А как я могу просто поверить в Ваши слова, Николай?
— Стало быть, истина не найдена? Положим, я лишь желаю защиты небезразличной мне барышни. А что с Кузьминым? Может ли кто-то подтвердить его признание?
—
Мажордом, служащий у Трубецкого, уверял, что Федора Кузьмина видит впервые, и в знакомстве с его барином он замечен не был.— Они могли встречаться за пределами особняка, — возразил цесаревич, хмурясь. Он мог понять подозрения Императора, однако они принимали слишком крупные размеры.
Нехотя, он вынул из-за отворота парадного мундира плоский конверт со нарушенной печатью, доказывающей, что послание уже было вскрыто, и передал его государю. Тот, бросив вопросительный взгляд на сына, принял письмо, однако не торопясь приступать к чтению. Видя, что отец медлит, Николай протянул ему до того сжимаемый в ладони перстень-печатку и пояснил:
— Возможно, это не очистит имени княжны Голицыной, однако, смею надеяться, что Ваша уверенность в непричастности князя Трубецкого к покушению на Марию пошатнется.
Зашуршала бумага, забегали прищуренные глаза по торопливо выведенным строчкам — похоже, время у адресанта поджимало. Впрочем, судя по той информации, что несло в себе послание, писавший и впрямь сильно спешил, желая как можно быстрее донести сведения до — Александр вновь поднял взгляд к первой фразе — цесаревича. Однако, с каких это пор его сын принимает подобные отчеты?
— Когда Вы получили это донесение? — осведомился Император, удостоверившись в подлинности подписи и ювелирного изделия.
— За сутки до того, как было совершено покушение на Марию. А это, — Николай подал еще один конверт, ничем не отличающийся от предыдущего, — днем позже.
Несколько минут прошло в полном молчании, пока Александр изучал второе послание, сверял его с первым и что-то обдумывал, потирая висок и сдвигая к переносице густые брови. Цесаревич все это время лелеял надежду на то, что отец не задастся ненужными вопросами, на которые он пока не был готов дать ответ: и без того решение продемонстрировать эти послания не было бы принято, если бы не угроза чести и свободе Катерины.
— Допрос лиц, указанных здесь, будет проведен незамедлительно. Однако оправдывать женщину лишь потому, что она обладает приятной наружностью…
— На месте княжны Голицыной мог оказаться кто угодно, — бесстрастным тоном сообщил цесаревич, обрывая воспитательную речь отца, — мое решение не переменилось бы. Не Вы ли постоянно напоминаете мне, что я будущий Император, Ваше Величество? Так позвольте мне принимать решения самостоятельно и отвечать за них: однажды этот момент все равно настанет.
Александр остановил задумчивый взгляд на сыне, смотрящем твердо и уверено: внешняя мягкость и нежность, не раз попрекаемые им, скрывали железный стержень, похоже, передавшийся от покойного деда. Возможно, однажды из него выйдет действительно достойный правитель Империи, если он не пойдет по стопам своего отца, в юности отличавшегося излишней горячностью, особенно в женском вопросе. То, что сейчас Николай отстаивал честь и доброе имя хорошенькой барышни, а не «любого подданного», как он стремился показать, было видно, однако, в его глазах читалась готовность принять ответственность, и Александр не мог этого отрицать.