Плачь обо мне, небо

Испуганная, измученная, абсолютно потерянная, Татьяна пожелала поставить точку в этой истории и инсценировала свое самоубийство, которое должно было не только сделать возможную дуэль бессмысленной, но и заставить князя Остроженского забыть о самой барышне. Она надеялась ускользнуть, сменив имя и внешность, затеряться за границей, и некоторое время ей это удавалось: она вышла замуж, после долгих неудач понесла и родила сына, но спокойствие оказалось быстротечно — спустя четырнадцать лет супруг ее умер, а еще через год при смерти оказалась ее тетушка, и Татьяна, пусть и питавшая к той особой любви, решила вернуться в Россию. Сына она взяла с собой, и именно об этом сейчас жалела сильнее всего.

Потому что князь Остроженский о ней не забыл.

О прежнем добром друге, каким он ей казался, уже не напоминало ничто: в этом расчетливом, жестком человеке она совершенно не узнавала прежнего Бориса, словно бы его подменили. Там, вдали от родины, она начала осознавать, что им двигало не только желание помочь ее влюбленному девичьему сердцу, но то, каким предстал перед ней сейчас старый знакомый, не шло ни в какое сравнение с тем его образом. Когда он, без всякой шутки, напомнил ей, что по ее милости оказался ни с чем, и теперь она у него в долгу, Татьяну обуял страх. Она верила, что он способен на все. И если четырнадцать лет назад ей было нечего терять, сейчас она жизнь бы отдала за сына. И потому решение не замедлило явиться: она обещалась помочь ему в любом деле, если потом он ее отпустит.

— Зная князя, могу предположить, что одним делом его запросы не ограничились? — прервал ее рассказ Ягужинский. В трактире уже не осталось никого, за исключением все так же спящего пьянчужки: даже гуляющая компания покинула сие заведение, видимо, направившись творить дебош. Но несмотря на почти полную пустоту, Татьяна все так же старалась говорить как можно тише, и тревога не желала покидать ее бледного лица.

— Увы, — она покачала головой, — шесть лет мне пришлось исполнять его волю, надеясь однажды сбежать. На сей раз, уже не возвращаясь. Только случай никак не представлялся, тем более что он теперь неустанно следил за мной, и сейчас наверняка кто-то из его ищеек уже осведомлен о нашем с Вами разговоре.

Мужчина нахмурился. Перед ним покоилось три листа, заполненных мелким почерком, и этого было достаточно, чтобы иметь все основания не только заключить старого князя под стражу, но и добиться смертного приговора по его делу. Однако, его требовалось еще найти. И, кроме того, если тот и впрямь следит за женщиной, ей угрожает опасность. Что бы она ни сделала в прошлом, она заслужила смягчения наказания своим признанием, а сын ее и того пуще вины не имеет. Ягужинский был верным слугой Царя и Отечества, но помимо этого он был человеком высоких принципов и не мог позволить напрасных жертв.

— Подпишите эти бумаги и выслушайте меня.

Стоило хотя бы попытаться ее защитить.

========== Глава десятая. Пропасть под ногой скользящей ==========

Российская Империя, год 1864, май, 4.

Татьяна была передана в руки его доверенному человеку, и теперь Александр Ефимович мог спокойно, в тишине и одиночестве поразмыслить над тем, что она ему поведала. К чему лукавить – нечто подобное он подозревал, разве что о таком количестве подробностей не догадывался, но то, что история с «Ольгой» была тщательно спланировала князем Трубецким, сомнений у него не вызывало. И то, что барышня не погибла, он предполагал. Не ожидал лишь того, что она самолично захочет сдать своего покровителя, даже с учетом нависшей над ней угрозы. Впрочем, у нее в действительности не было выбора: она могла все отрицать даже в Третьем Отделении, но ведь под пытками бы раскололась – в конце концов, Татьяна была женщиной. Потому, старому князю бесполезно мстить ей за «непослушание». Хотя он наверняка попытается. Сумеет ли Ягужинский хоть как-то защитить если не ее, то ее сына, не имеющего отношения к делам матери – вот что сейчас было важно.

Свет на улицы небольшого городка попадал лишь от пары зажженных фонарей, да одного одинокого окна – кому-то совершенно не спалось. Ночь выдалась безлунная, и, сворачивая в проулок, Александр Ефимович едва ли видел выставленную перед собой руку – он и дорожку-то скорее угадывал, поскольку не впервые следовал этим маршрутом. Будучи занятым своими мыслями, одна за другой сменяющими друг друга, он едва не наступил на что-то черное, проскочившее перед его ногами, вместо этого всего лишь запнувшись о пушистое животное. Судя по тому, как оно возмущенно зашипело – это была кошка. Суевериям Александр Ефимович не был подвержен, но все же понадеялся, что не черная.

Бумаги, убранные за пазуху, острым углом царапали кожу даже через тонкую ткань сорочки, вызывая жуткий зуд. Жаль, переложить столь ценные документы некуда – в наружном кармане сюртука изомнутся, да и небезопасно это: даже на безлюдной улице следовало держать ухо востро. Повинуясь мимолетной мысли, он обернулся, чтобы убедиться в недвижимости черных сгустков: глухих стен домов, меж которых шел, какого-то кривого деревца на главной улице, которую он покинул, низенькой будочки, стоящей впритык к одному из домов. Вновь возвращая внимание дорожке перед собой, в чем не было особой надобности, поскольку на ней все равно невозможно было что-либо различить, Ягужинский чуть быстрее зашагал вперед, надеясь как можно скорее уже вернуться в свою холодную квартирку, где обитал последнюю неделю. Его никто не ждал – разве что жирная серая крыса, периодически показывающая свой острый нос из дыры в углу гостиной и ночью шастающая по комнатке в поисках того, чем можно было бы поживиться. У него не было семьи, не было родных, не было друзей. Только долг и честь, только обещание. Только вера. Он жил ради служения Царю и Отечеству.

Носки припыленных туфель глухо отразили свет, пробивающийся с улочки, к которой направлялся Ягужинский. Где-то слева раздался лай собаки, то ли почуявшей мимо пробегающую кошку, то ли не обрадовавшейся ночному гуляке; а за спиной послышался шорох. Александр Ефимович замедлил шаг, но лишь на мгновение, чтобы в следующее вновь вернуться в привычный темп. Однако он не успел преодолеть и пары футов, как ощутил чужое присутствие за спиной и холод стали у не прикрытого шейным платком горла. Видимо, кошка все же была черной.

– Отдай бумаги, да разойдемся полюбовно, – посоветовал хрипящий голос с фальшивым дружелюбием. Словно бы ему и вправду кто-то позволил спокойно уйти, послушайся он его.

– С ножиком-то аккуратнее, – в тон ему отозвался Ягужинский, – я государственное лицо – моя пропажа незамеченной не пройдет. Не найдет меня посыльный Императора через пару часов на условленном месте – поймет, чьих рук это дело.

Он прекрасно догадывался, кто именно за ним следил: люди Трубецкого. Кому же еще о бумагах знать? И кому они вообще еще навредить могут? Наверняка кто-то из тех, присутствовавших в кабаке, либо дежуривших рядом. Татьяна не солгала – с нее не сводили глаз. С него теперь, похоже, тоже. Мог ли предполагать старый князь, что Татьяну найдут и допросят, а потому подготовиться к такому исходу? Или эта «ищейка» за бумагами отправилась по личной инициативе, желая выслужиться?

– А ты не дергайся, барин, и помирать не придется.

– Давай так, голубчик, – медленно протянул Ягужинский, аккуратно запуская руку за пазуху, – на счет «три» я тебе бумаги, а ты ножик опускаешь.

Мужчина сзади натужно сопел, видимо, размышляя, хотя, тут стоило еще подумать – как иначе он предлагал «разойтись полюбовно», если не убрав лезвие. Явно ж подвох где-то крылся. Александр Ефимович терпеливо ждал, руки не вынимая, только лаская пальцем острый шероховатый край. Наконец, его преследователь шумно хмыкнул.

– Давай, коль не шутишь. Только поворачивайся медленно.

Ягужинский криво усмехнулся, делая короткий шаг, едва ли на треть стопы, назад. Ровным голосом он начал отсчет: на «раз» лезвие перестало холодить шею, хотя чужая рука с ножом еще висела где-то впереди, на «два» плечом мазнул по меховой оторочке, даже не удивляясь этому – начало мая выдалось холодным, и краем глаза – по темной фигуре справа, рассмотреть которую не представлялось возможности, слишком уж утопала она в тени неосвещенного проулка.