Плачь обо мне, небо

– Мне страшно, – повторила она, – однажды понять, что я – причина твоей несчастливой жизни. Что наше поспешное решение, подпитанное флером первого романтического чувства, стало твоим крестом. Что если бы мы не принесли друг другу клятвы однажды, ты бы встретил женщину, которая достойна тебя. Мне страшно однажды понять, что все мои опасения сбылись, и я не сумела стать тебе женой, которую ты заслужил.

Она действительно захлебнулась: не торопливо срывающимися словами, окончания которых глотала – слезами, комом стоявшими в горле и заставлявшими блестеть глаза. Прижала ладонь к губам и спешно отвернулась, желая не показывать своего лица – она плакала так редко, что каждый из этих моментов казался позорной слабостью. Будто она какая нежная барышня из французского романа, что только и умеет слезы лить да картинно страдать перед воздыхателем.

А ей менее всего хотелось бы искать утешения: в хаосе, что заполнил голову, была виновата лишь она одна.

– Кати!.. – все так же тихо, но уже уверенно и в какой-то мере с налетом ужаса, окликнул её Дмитрий, тут же ловя её свободную руку за запястье и настойчивым жестом заставляя не отстраняться еще сильнее. – Откуда в тебе все эти мысли? Почему ты полагаешь, что ты можешь сделать мою жизнь несчастной? Что за вздор?! – он тряхнул головой, скользнув ладонью вниз и переплетая их пальцы вместе. – Это мне стоит бояться, что ты однажды поймешь, какую ошибку совершила, став моей женой. Это мне стоит каждое утро благодарить Бога за то, что ты все еще со мной. Это мне стоит надеяться, что ты ни разу не задумаешься о том, что могла бы иметь лучшую жизнь.

Крепче сжав узкую кисть в своей руке, он твердо произнес:

– Мои чувства к тебе неизменны. И я не могу помыслить иного счастья, кроме как назвать тебя своей женой перед Богом.

Придушенно всхлипнув, Катерина стремительно обернулась и, все еще отводя взгляд, сократила то незначительное расстояние, что оставалось между ними, прислоняясь виском к плечу жениха и ощущая, как теплая ладонь, словно маленькую, успокаивающе поглаживает её по спине.

Она бы хотела просить его забыть о ней. Но язык ей не повиновался, а разум уверял: это единственное спасение.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 19.

Вернуться ко Двору было в некотором роде сложно: и даже отнюдь не потому, что Катерина надеялась избегать встреч с цесаревичем, но из-за её своевольного отъезда. То, что на оный она испросила разрешения у государыни, ничего не значило – ей начинало казаться, что она слишком уж злоупотребляет монаршей милостью, пусть и прочие фрейлины зачастую о своих обязанностях в целом не вспоминали, воспринимая шифр лишь как доступ к красивой жизни и веселью на высочайшем уровне. Ей, преисполненной благодарности и благоговения перед Императрицей, было невозможно принять такое поведение.

В молитве пообещавшись более не покидать Двор, если того не потребует сама государыня – и не считая нескольких недель на подготовку к свадьбе, Катерина еще раз проверила опрятность своего вида, прежде чем чинно выйти из комнатки, отведенной им с Сашенькой в Камероновой галерее. Четырнадцать ступеней, широкий пролет и еще восемнадцать – короткий путь с вершины; песчаная дорожка и большое озеро по левую руку – к поляне, на которой Императрица приказала обустроить сегодня все для утреннего чаепития.

Погода стояла благостная, грех было находиться в душных стенах дворца.

Невольно вспоминались редкие прогулки в садике-партере, куда наставницы выводили юных смолянок: этих часов каждый раз ждали с нетерпением – часов освобождения от долгих и утомительных занятий, от холодных стен института. Несмотря на то, что и здесь за воспитанницами велось наблюдение, оно было не столь пристальным, как в классах, и в некоторой мере девочки ощущали ласковые прикосновения иллюзорной свободы, будучи предоставленными самим себе. Порой же Мария Павловна (Леонтьева, начальница института, прим.авт.) была столь добра, что дозволяла прогулки в Летнем саду, где однажды смолянкам довелось даже лично здороваться с совершающим променад Великим князем Константином Николаевичем.

Вопреки всему, время, проведенное в Смольном, пусть и короткое – ввиду некоторых обстоятельств кофейное и темно-синее платья носить ей не довелось – оставило в сердце теплые воспоминания.

– Катрин?

Из легких выбило весь воздух: стоило ей услышать собственное имя, произнесенное на французский манер, она резко пожелала исчезнуть. Зыбкое равновесие и легкость, царившие с вечера, когда карета Шуваловых остановилась у искусно выкованных ворот, увенчанных двуглавым орлом, разлетелись клочьями.

Видит Бог, она желала, чтобы эта встреча состоялась как можно позднее. Или хотя бы не до её визита к государыне.

– Ваше Высочество, – развернувшись и мягко присев в книксене, она подарила вежливо-равнодушный взгляд цесаревичу.

Тот нахмурился: почему-то эта отстраненно-лживая реакция ему напоминала их встречу весной, и это совсем не могло радовать.

– Если после каждой разлуки мы с Вами будем приветствовать друг друга словно чужие, мне придется найти способ находиться рядом с Вами ежесекундно, – сообщил он с отчего-то не кажущейся шуткой угрозой. – Вы все еще в обиде на меня за тайну гибели графа Шувалова?

– Я не имею права держать на Вас обиды, Ваше Высочество, – отозвалась Катерина, замечая, как на лице Николая мимолетно отражается слабое раздражение: ему явно был не по вкусу её ответ. Слишком придворный.

– Вы к Императрице? – скрывая свое неудовольствие, ровно осведомился цесаревич. Получив безмолвное подтверждение, жестом предложил сопроводить, тут же коротко поясняя, что намеревался присоединиться к матери за чаем, а не искал повода дольше пробыть рядом. И, к тихой внутренней радости Катерины, до самого окончания недолгого пути попыток вновь заговорить с ней не предпринимал.

За круглым столиком с причудливым античным узором на лакированной поверхности, уже сидела Мария Александровна, перебирающая какие-то конверты. Компанию ей составляла Ольга Смирнова, медленно и с чувством читающая вслух что-то на французском – так, сходу, не вслушиваясь, определить было сложно, но мелодичный голос фрейлины приносил наслаждение, даже если звучал на абсолютно незнакомом языке. Великая княжна Мария, по всей видимости присутствующая здесь не ради чая, увлеченно играла с фрейлиной Бобринской в серсо: девочка показывала великолепную ловкость и быстроту реакции – в обеих руках её было по длинной деревянной палке, и маленькие обручи попадали точно на них почти одновременно. Анна Тютчева, по обыкновению находящаяся подле государыни, отчего-то отсутствовала. И, если судить по количеству чашечек, не намеревалась появиться.

Приближение Катерины, на удивление, было замечено еще до того, как она оказалась в нескольких шагах от Императрицы – хотя, возможно, тому виной был цесаревич. Мария Александровна, оставившая письма, светло улыбнулась, принимая приветственный поцелуй сына и переводя теплый взгляд на фрейлину:

– Рада вновь видеть Вас, Катрин.

– Благодарю Вас, Ваше Величество, – склоняясь на мгновение, чтобы тут же выпрямиться и ответить на улыбку такой же искренней улыбкой. А через секунду с той же эмоцией, но уже больше вынужденной, принять жест вежливости со стороны Николая, предложившего ей занять место за столиком.