Плачь обо мне, небо

– Но лучше ль искренней грусти фальшивая улыбка?

Руки осторожно сплелись перед её лицом, собеседник чуть склонил голову вбок, когда расстояние между ними уменьшилось.

– Плох тот кавалер, что не способен вызвать у своей дамы улыбки искренней.

– Вы сами вынесли себе приговор, – отразила колкость в адрес офицера в черной маске княжна.

Короткий кивок стал прощанием – пары вновь воссоединились в изначальных составах, чтобы завершить танец. А княжна, едва прислонившись плечом к плотному сукну офицерского мундира поняла, что что-то изменилось. Слишком уж явственно ощущался рельеф ткани и холод блестящих пуговиц. Украдкой бросив взгляд за спину, Катерина постаралась ничем не выдать своего расстройства: любимый газовый шарфик, подаренный маменькой на шестнадцатый день ангела безвозвратно исчез. Похоже, соскользнул во время танца, а она, увлеченная своими метаниями, этого и не заметила.

Отблагодарив офицера за менуэт и позволив ему сопроводить её к свободным стульям, чтобы перевести дух, Катерина неопределенно пожала плечами в ответ на вопрос о том, не желает ли она каких сладостей или фруктов. Появившийся так же быстро, как и исчезнувший, её кавалер предложил тарелочку с воздушными безе. Отказывать молодому человеку не хотелось, и пирожное пришлось принять, хотя к сладкому княжна совершенно не тяготела. Стоически выдержав беседу о поэзии Некрасова, творчество которого, увы, оставляло её равнодушной, в пику стихам трагически погибшего Лермонтова, Катерина, сославшись на духоту, оставила и тарелочку с безе, и наскучившего ей офицера.

Однако покинуть залу не удалось – сегодня явно все высшие силы надеялись задержать её на балу как можно дольше.

– Простите, mademoiselle, Вы обронили.

Обернувшись к говорящему, княжна заметила в его руках свой шарф, что минутами ранее должен был затеряться среди танцующих, зацепившись за пуговицу фрака ее временного кавалера и соскользнув с ее плеч. Устремив благодарный взгляд к прорезям в серебристой полумаске, она приняла протянутую вещь.

– Скольких же дам Вы словно бы ненароком скомпрометировали? — не удержалась от иронии Катерина, возвращая шарф себе на плечи: признаться, так ей было всё же значительно комфортнее, даже при том, что тонкая газовая ткань едва ли могла что-то скрыть. Её собеседник театрально задумался, склонив голову, и после нескольких секунд молчания оповестил:

– Вам первой выпала такая честь.

– За что же, позвольте полюбопытствовать?

– За наслаждение Вашим обществом в танце, – если бы не шутливость тона, коим была произнесена эта фраза, княжна решила бы, что её визави заинтересован ей; впрочем, новая реплика с его стороны убедила её в том, что все это лишь игра. – Хотя, быть может, это было лишь случайностью, и своему кавалеру Вы оттоптали все ноги?

– А Вы, полагаю, заставили свою даму считать этот менуэт худшим из всех, что числились на ее счету?

– Вы сомневаетесь в талантах моих учителей?

– Так их было несколько? Полагаю, один не имел возможности справиться с Вашей абсолютной неспособностью к искусствам?

– Желаете проверить?

Возможно, Катерине лишь почудилось, но в темноте, отбрасываемой полумаской на глаза её собеседника, промелькнули хитрые искорки. Хотя и без того можно было прочесть все его эмоции, выданные изогнувшимися в усмешке губами. Рука в белой короткой перчатке открылась ладонью вверх, приглашая принять её. Быть может, примерным барышням не следовало проводить подобные словесные пикировки, вот только примерной Катерина себя назвать не смогла бы: воспитание ничуть не мешало порой творить странные вещи. И, прибыв сюда без сопровождения, она уже изрядно прошлась по правилам.

Невесомо устроив тонкие пальчики на чужой ладони, она улыбнулась, позволяя незнакомцу ввести себя в круг вальсирующих пар и закружить по залу. Звуки скрипки вплетались в ритм, что отбивало сердце, желающее улететь далеко-далеко, и княжне хотелось туда же, в небо, вместе с ним. Или она уже воспарила над землей, в момент, когда посмотрела в глаза своему кавалеру, и заполненный гостями зал превратился в цветные всполохи, едва ли различимые боковым зрением — все внимание занял этот вальс и эти минуты? Вроде бы и не первый бал, что она посетила, а внутри все замирает впервые, и улыбаться хочется не оттого, что требуют приличия. Просто от тепла рук, просто от света, исходящего от её кавалера, просто от странного предвкушения чуда, которое, казалось, оставило её уже давно, и его возвращения она уже не ожидала.

Склонившаяся в положенном по правилам реверансе, знаменующем завершение танца, княжна всё же опустила голову, на мгновение прервав зрительный контакт, но тут же выпрямилась, стоило ей услышать обращённую к ней слишком знакомым голосом фразу ее кавалера:

– А Вы недурно танцуете, Катрин.

И волшебство раздробилось на тысячи мелких осколков, осыпаясь колючим дождем под ноги, раня оголенную кожу. Улыбки, казалось, никогда и не существовало на этом лице – это было не с ней.

– Ваше Высочество?!

Николай тут же возблагодарил Бога за то, что восклицание почти никто не услышал: изумление не помешало Катерине понять, что визит цесаревича должен остаться незамеченным. Однако в ее взгляде отчего-то читалась отнюдь не безграничная радость от встречи с ним.

– Стоило сохранить инкогнито только ради того, чтобы Вы не возвращались к этому официозу, – цесаревич поморщился, жестом предлагая своей даме отойти к колоннам, дабы не мешать тем, кто решит продолжить танцевать. – Шампанского? – приметив лакея с серебряным подносом, осведомился Николай, на что Катерина лишь качнула головой: к игристым винам она любви не питала, тем более в такой момент. – Вы обижены на меня за эту конспирацию, Катрин?

– Ваше Высочество, я не имею прав обижаться на Вас, – несмотря на это, в её голосе уже не звучало той иронии, а на губах не играла улыбка, что сопровождала княжну в течение их беседы перед вальсом. Не возвращалась она и к цесаревичу, ничуть не обрадованному этим тоном, что предполагался в общении со стоящими выше по положению в обществе.

Не то, что бы он ненавидел свой статус, но порой очень уж хотелось слышать не заискивающие речи, где с трудом среди океана лести прослеживались крупицы искренности, а простые слова, пусть даже не всегда приятные, но те, которым можно верить. И те, которые способны чувствовать себя с собеседником на равных. В кругу семьи все церемонии обычно отбрасывались при общении с Сашей или матерью, но семья – это иное, и вне её тоже были нужны люди, готовые к открытому диалогу, настоящие, не задушенные мишурой высшего света. Катрин, когда забывала о вложенных ей в голову наставлениях гувернантки, становилась именно такой – непосредственной, живой. Правда, случалось это нечасто.

– Maman говорила мне, что все люди равны – и цари, и крестьяне ничем не отличаются друг от друга, за исключением своего состояния, которое в любой момент можно получить или потерять. Почему же тогда я имею право обижаться на Вас, а Вы — нет? – стараясь поймать взгляд Катерины, произнес цесаревич, действительно возмущенный подобным. Его воспитывали в уважении к другим, кем бы они ни были, и он, при всём осознании своего высокого социального положения, не понимал, отчего народ не имеет права быть недовольным государем, если тот этого заслужил? Почему сильным мира сего сойдет с рук любая провинность, даже затронувшая чужие жизни?

— Я не смею сомневаться в мудрости Её Императорского Величества, однако, `a tort ou `a raison*, но здесь Вам лучше бы не произносить таких слов – мало кому из дворян понравится, когда их с крестьянами ровняют.

– Мой отец уже отменил крепостное право, а я окончательно сотру эту границу между сословиями, обеспечив должное существование простым людям за счёт тех, кто слишком много имеет, – воодушевленно сообщил своей собеседнице Николай, на что Катрина лишь тихо рассмеялась, раскрывая веер и приближая его к лицу.