Пламя и крест. Том 1

– Не лучше ли расспросить парня?

Ловефелл отрицательно покачал головой.

– Он не относится к людям, которые свою жизнь выкладывают другим, словно угощение. А ранее я заверил его, что те, кто попадает в Академию, получают новую жизнь и новое имя. В конце концов, как правило, мы не спрашиваем людей, откуда они к нам приходят, лишь с чем они к нам пришли. Разве не так, Ульрих? Разве наш Господь, с которого все мы должны брать пример, спрашивал о чём-нибудь Невиуса Макрона, когда тот открыл перед ним врата Рима?

– Мной движет не праздное любопытство...

– Я знаю, – прервал его Ловефелл, – и обещаю, что я исследую дело с глубочайшим вниманием, а затем поделюсь с тобой информацией и предоставлю свободу в принятии решения, каким бы это решение ни было.

– Хорошо, – согласился начальник Академии. – Это справедливое решение. Но скажи мне честно: ты пытался, не так ли?

Ловефелл рассмеялся.

– Конечно, я попытался, старый лис. Разум парня практически не поддаётся влиянию. Это очень, очень большое преимущество в перспективе битв, ожидающих его в качестве инквизитора. Я мог бы проникнуть в его память и достать даже до самых дальних воспоминаний, но, боюсь, таким образом я мог бы одновременно нанести ему ущерб, который значительно превысил бы ожидаемую прибыль. Алмазы следует шлифовать с высочайшей точностью.

Ульрих пожал плечами, словно хотел дать понять, что прекрасно осознаёт этот факт и что он последний человек, которому надо объяснять подобные очевидности.

– Если ты считаешь, что расследование прошлого Мордимера окажется более полезным, я оставляю тебе полную свободу, – сказал он.

* * *

Ловефелл соврал, что в Кобленце его ждут какие-то дела. В действительности ему было делать нечего в городе, но его и не ограничивали никакие сроки или задачи. Он без проблем мог бы посетить город и потратить день или два на розыски семьи Мордимера. Пока у него была одна зацепка: он знал, что мальчик провёл некоторое время в монастыре, и был почти уверен, что это был монастырь Меча Господня, а значит, его там должны помнить. Ба, если там прилично велись регистрационные книги, то почти со стопроцентной вероятностью в них были записаны его имя и фамилия, как записывали имена всех, кто находился на монастырском иждивении.

Инквизитор не любил больших городов. Ибо что они могли предложить? Кричащую толпу, растёкшуюся по грязным узким улицам. Взвинченные до небес цены на товары. Вонь нечистот, выливаемых из окон и текущих по улицам. Гостиницы, заполненные людьми от пола до потолка. Нищих. Шлюх. Бандитов. Бичующихся. Циркачей. Ну, циркачи, может, ещё были не из худших, и Ловефелл любил время от времени поглядеть, как они танцуют на канате, крутят сальто, жонглируют мечами и глотают кинжалы или огонь. Когда-то он даже видел, как какой-то оболтус швырнул яблоком в балансирующего на высоте канатоходца, а тот упал и сломал себе шею. Но толпа была в восторге! А когда Ловефелл через год вернулся в этот город, то увидел, что трактир, рядом с которым имело место это событие, изменил своё название и называется теперь «Под Канатоходцем». Ну а мелкие городские удовольствия были ничем по сравнению с неудобствами, которые несло с собой нахождение среди большого скопления людей, и, что ещё хуже, необходимость выполнения в нём каких-либо дел.

Ловефелл также солгал, объясняя, почему он не расспросил Мордимера о его прошлом. Это не было вызвано ни деликатностью, ни уважением к тайнам подопечного. Просто он знал, что не услышит правды, и не хотел принуждать юношу ко лжи. Он также задумался, смог бы он в словах парня отличить ложь от истины, ибо его разум, казалось, был похож на кладовку, закрытую на крепкий замок. И нужно было найти отмычки для этого замка, а не разбивать его при помощи лома.

* * *

Ловефелл за время своей довольно долгой жизни использовал различные имена, различные фамилии и различные прозвища. Впрочем, Арнольд Ловефелл тоже не было тем именем, под которым он пришёл в мир, но именно под ним его знали в Инквизиториуме и Монастыре. Или, может, лучше сказать: такое имя было дано ему в Монастыре, чтобы именно под ним он был принят в Святой Официум. Он выступал в различных ролях. Он был торговцем пряностями, начальником венецианской конторы, капитаном корабля, помазанным рыцарем, имперским шпионом, византийским епископом, и даже владельцем борделя. Он очень редко представлялся инквизитором Его Преосвященства епископа Хез-Хезрона (на что он имел соответствующие, и даже не сфабрикованные, а настоящие, документы), и уж почти никогда – тем, кем он был в действительности, то есть инквизитором Внутреннего Круга. Почти никогда он также не надевал официальный наряд инквизиторов: чёрный плащ с изображением серебряного сломанного креста. Перед визитом к настоятелю он задумался, какую роль будет играть в этот раз и как обосновать свой интерес к судьбе мальчика, который, вероятно, провёл в монастыре как минимум несколько месяцев. Отверг различные варианты, пока, наконец, не признал, что будет с наибольшим уважением принят, если представится посланником епископа Хез-Хезрона, что, по крайней мере, освободит его от объяснений, почему он расспрашивают об одном из домочадцев монастыря. Епископ просит информацию, а значит, рассчитывает её получить, и отказать в помощи было бы проявлением совершенно необоснованного отсутствия вежливости.

Монастырь братства Меча Господня (монахов часто называли Братьями Меча) был, как и все монастыри этого устава, построен по образу и подобию крепости. Правда, монахи уже на протяжении многих десятков лет не обучались владению оружием и верховой езде, но некоторые привычки из прошлого остались. И именно к этим привычкам относилось то, что монастырь должен был напоминать замок, опоясанный крепостными стенами, с цилиндрическим донжоном и башнями для стрельбы. Братья Меча действительно играли великую и славную роль в то время, когда христианство распространялось на землях сегодняшней Империи, и когда населяющих эти земли римлян, галлов, германцев и бриттов следовало склонить к идеалам веры, держа в одной руке Писание, а в другой меч. Монахи-воины чаще использовали меч. Ну, а потом наступили более спокойные времена, и князьям, королям и императорам не особо нравилась ситуация, что на их землях высятся мощные крепости, полные монахов-воинов, которых никто не контролирует. Император Андреас даже публично назвал их «занозами в жопе», что легко перешло в разговорную речь, и теперь каждый из этих монастырей называли «занозой». Хотя никто уже не знал, почему монахи дали склонить себя к отказу от воинственных идеалов и независимости. Насколько помнил Ловефелл, этого удалось добиться мирными методами, и при этом погибло не больше, чем несколько сотен человек.

Инквизитор предъявил брату-привратнику документы, выданные канцелярией епископа Хез-Хезрона, и без задержек предстал перед настоятелем.

Аббат Ансельм был высоким лысеющим мужчиной, который ходил таким образом, что до удивления напоминал бродящего по воде журавля, но, в отличие от этой птицы, голову держал высоко, будто хотел высмотреть что-то очень важное в монастырских сводах.

– Приветствую вас, господин Ловефелл, – сказал он сухо. – Чем могу помочь? Что у вас за дело, настолько срочное, что вы отрываете меня от обязанностей?

– Вы уж извините. – Инквизитор даже не стал изображать извиняющийся тон. – Вы не предложите мне присесть? – Спросил он через некоторое время.

– Насколько я знаю, люди высокого положения и так делают то, что хотят. – Настоятель пожал плечами. – Но садитесь, если угодно.

Ловефелл уселся на отодвинутом от стены стуле. Он не ожидал в монастыре благожелательного приёма и, как видно, не ошибся.

– Это не займёт у вас много времени, отче, – сказал он. – И чем быстрее вы найдёте ответы на вопросы, которые я задам, тем быстрее я позволю вам вернуться к обязанностям.

– Так спрашивайте.

– Как много вы содержите сейчас домочадцев?

– Пару десятков, – ответил аббат. – А помощь мы оказываем почти сотне нуждающихся. Мы их кормим, одеваем, некоторым выплачиваем скромные пособия.

– Весьма похвально, оказывать помощь тем, кто не может помочь себе сам, – заявил Ловефелл, но на аббата его слова не произвели никакого впечатления. – Однако меня интересуют те, кто живёт в монастыре. Пара десятков, говорите?

Монах не отвечал и всё время смотрел на инквизитора равнодушным взглядом.

– Думаю, это большая милость для бедных и нуждающихся, попасть под ваш гостеприимный кров, – продолжал Ловефелл. – Редко, наверное, бывает, чтобы его покидали по доброй воле.

– Люди – это беспокойные души, – сказал монах. – Для многих тихая, скромная жизнь в монастырских стенах слишком большое отречение.

– Вы ведёте списки людей, которым помогаете?

– Конечно. Ни одно пожертвование, будь то в натуральной или в денежной форме, не может не пройти через книги.

– Похвальное тщание, – признал Ловефелл.

Монах снова ничего не ответил, но инквизитор и не ожидал, чтобы этот человек изменил своё отношение под влиянием нескольких вежливых слов.

– Меня интересует, не оставлял ли в этом году, а может быть, в прошлом, ваших порогов молодой парень. Черноволосый, хорошо образованный, и, наверное, родом из хорошей семьи. У меня есть основания полагать, что вы опекали его здесь какое-то время, и мне любопытно, не ошибаюсь ли я.

– Не могу вам помочь, – ответил аббат. – Слишком много у меня забот, касающихся деятельности монастыря, чтобы я знал, кто в данный момент пользуется нашим гостеприимством. Кроме того, я не думаю, чтобы вы знали, но у меня сто восемьдесят три собрата, и представьте себе, что даже их имена иногда мне ни о чём не говорят, а тут речь идёт о каком-то парне, который, наверное, помогал братьям в работе по хозяйству.