Плащ Рахманинова

Князь Александр относился ко мне как к дочери, хотя был не настолько старше, чтобы годиться в отцы; так же относилась ко мне и его жена Любовь, звавшаяся Любовью Глебовой до того, как вышла замуж за князя на рубеже веков. У них было четверо детей — я нянчила их всех. В первые годы XX века все было так запутанно: рождение трех детей (четвертый появился прямо перед революцией 1917 года), ужас политических волнений. Покровское изменилось и после 1905-го никогда уже не вернулось к прежней безмятежности моих детских лет там.

В 1917-м, в год красной революции, через три года после 1914-го, когда разразилась война с Германией, князь бежал на восток и взял меня с собой в Маньчжурию. Любовь держалась храбро, никогда не плакала. Путешествие на поезде через арктический холод и льды длилось два года. Мы спали на холодном полу вагона, как животные, питались цветами и сорной травой, которые собирали на остановках. В Харбине было полно белых, таких же, как мы. Мы могли бы остаться там навсегда, в этом оазисе, ждавшем нас в конце пути через Сибирь и Маньчжурию. Через некоторое время мы поездом добрались до Тихого океана и, переплыв его на большом американском корабле Красного Креста, очутились в Сиэтле. После поезда корабль показался отелем. Вкусная еда, элегантные официанты, удобные кровати. Харбин мы покинули в 1922 году. Мы прибыли в штат Вашингтон, где Александр устроился врачом. Они с семьей были счастливы, нашли славный дом, правда культура тамошнего населения была невысокой. Американцы — очень добрый и дружелюбный народ, но совсем не понимают нашего старого русского мира.

В 1922 году мне было сорок. Я стала брать уроки английского и поступила в колледж для медсестер. Через два года у меня появился диплом, несмотря на плохой английский. Через три года Александр сказал нам, что русским эмигрантам в Сан-Франциско нужны сиделки. И спросил, не хочу ли я поехать туда. Я ответила согласием: ни мужа, ни детей у меня не было, меня ничто не останавливало, и в Сан-Франциско было больше русских, чем в Сиэтле. Вот только я знала, что буду скучать по Голицыным. И где я буду жить? Александр сказал, что все устроит.

Меня пригласили в богатую семью, живущую на Русской горке; они были ревностными православными и водили меня в кафедральный собор на каждую литургию — такая красота! Они были уже стары, дети от них съехали, внуков не было, и, когда Раин муж умер, я перешла в другую семью на Ломбард-стрит. В Сан-Франциско русские были повсюду и многие хотели иметь сиделок, которые могли бы бегло говорить на их родном языке и были знакомы со старыми обычаями.

В Калифорнии мы жили так, словно все еще находились в прежней России: готовили ту же еду и так же ели, говорили так, как было принято, молились, исполняли ежедневные религиозные ритуалы, пили чай из самовара, ели черный хлеб, засиживались за ужином с русскими друзьями.

Примерно в 1925 году от Александра пришло письмо, извещающее, что они с Любовью тоже перебираются в Сан-Франциско. Я возликовала. Для меня это было как возвращение домой! Мой русский князь стал в Америке уважаемым врачом, и его приглашали в Сан-Франциско. После прибытия они с Любовью купили большой деревянный дом рядом с Русской горкой, чтобы быть поближе к пациентам. Александр ходил в больницу, чтобы осмотреть своих русских пациентов, но не занимался лабораторными исследованиями инфекционных болезней, о которых и так много знал.

Я спросила Александра, можно ли мне жить с ними, и он согласился. Им с Любовью было под пятьдесят, их дети почти выросли. С ними я могла значительно улучшить свой английский. Любовь часто страдала от мигреней, поэтому я ухаживала за ней и молилась о ее здоровье. Но Александр часто отправлял меня частной сиделкой к своим хворым русским пациентам.

Так прожили мы лет пять, пока однажды Александр не сказал, что мы переезжаем в Лос-Анджелес, в шестистах километрах от нас. Я забеспокоилась, ведь я так привыкла к Русской горке и чувствовала себя как дома со своими русскими: мы разговаривали по-русски, вместе ели русскую еду, молились, и я представляла, что умру рядом с ними. Однако Судьба распорядилась иначе.

После стольких скитаний, прошедших с тех пор, как мы покинули Москву, переезд в Южную Калифорнию показался несложным. У Голицыных было не так много вещей в Сан-Франциско, и двое старших детей остались там в колледже. Но из-за того, что я жила во многих домах, мои воспоминания стали обрывочными. Я думала о Петровском, Иванове, снова Петровском, Москве, Харбине, Владивостоке, Сиэтле, Сан-Франциско и об этом новом городе, который все еще был для меня чужим.

Лос-Анджелес у океана был теплее и красивее, чем Сан-Франциско. Мы поселились в квартале под названием Пасифик-палисэйдс у самого океана. Климат был просто райским, но атмосфера не могла сравниться с европеизированным Сан-Франциско. Здесь тоже жили русские, особенно в окрестностях бульвара Санта-Моника, однако здесь не было Русской горки и кафедрального собора.

В центре города было почти столько же людей, сколько в Сан-Франциско, и здесь тоже происходили землетрясения. Прямо перед нашим приездом случилось маленькое землетрясение в Санта-Барбаре. Но люди здесь казались куда богаче. Многие ездили на больших машинах, некоторые — на позолоченных, с огромными окнами. Александр сказал, что я буду пользоваться у русских большим спросом.

Он оказался прав. Я могла выбрать любую семью, даже самых русских из русских. Я становилась уже старой, мне перевалило за пятьдесят. Я выбирала семьи, где почти не было детей. К тому же старики нуждались во мне сильнее всего. Те, кто, как и я, эмигрировал из старой России, однако хранил верность прежним обычаям и образу жизни.

Но этот период не был счастливым. Остальная Америка страдала от экономических невзгод, в меньшей степени затронувших Голливуд, богатый район кинобизнеса. Но и здесь безработных с каждым годом становилось больше. До нас доходили слухи о том, что в Европе к власти пришли нацисты, что Сталин до сих пор угнетает и мучает наш народ и уже миллионы там погибли от голода. Назревали новые войны. Нам повезло, что мы находились за океаном, далеко-далеко от Европы. Подумать страшно, что было бы, останься мы в старой России — после революции нам пришлось бы иметь дело со Сталиным.

В 1937 году ситуация ухудшилась. Александр, все время слушавший радио, рассказал нам о репрессиях и голодных бунтах. Тысячи людей гибли на огромных просторах Советского Союза. Особенно люди вроде меня, привязанные к одному месту, однако военных тоже сажали в тюрьмы, были убиты и тысячи коммунистических чиновников. Полиция была всюду, в стране царили страх и террор.

В 1939 году мы услышали о начале войны, хотя она шла далеко и мы в Калифорнии были в безопасности. Но когда японцы напали на Перл-Харбор, Америке тоже пришлось вступить в войну. Я молилась, чтобы нас не постигла еще одна катастрофа, как та, с революционерами. Иначе куда нам бежать на сей раз?

Но я все еще работала профессиональной сиделкой и пользовалась большим спросом. Несколько месяцев провела в доме на бульваре Санта-Моника с умирающим пациентом Александра, сколотившим состояние на торговле автомобилями, потом перешла к богатому кинопродюсеру в Голливуд-Хиллс. Стояло лето 1941 года, с нападения на Перл-Харбор прошло несколько месяцев, и я отмечала шестидесятый день рожденья.

Вскоре после того я объяснила Александру, что больше не могу работать. Я постарела и устала. Мне нравилась комнатка в Пасифик-палисэйдс с видом на сад, которую Александр оставил за мной, и мне хотелось коротать там свои дни, что я и делала, пока однажды в марте он не пригласил меня в свой кабинет.