Плащ Рахманинова

У Эвелин заполыхало лицо. Эта встреча была не просто счастливой случайностью: она оправдывала ее «эмиграцию». Заметила ли Дейзи перемену в лице собеседницы?

— Расскажите мне о себе. Вы, кажется, очень им интересуетесь.

— И правда, интересуюсь, уж поверьте. Я училась на пианистку, но карьера не сложилась. Бог дал мне сына-вундеркинда, которому суждено было стать великим виолончелистом, но он умер в юном возрасте, в пятнадцать, от редкого генетического заболевания. Потом муж от меня ушел и тоже умер. Я не знала, что еще делать с оставшейся мне жизнью, поэтому переехала из Нью-Йорка сюда.

— Почему? — спросила Дейзи тем же любопытным детским голосом.

— В поисках Рахманинова.

|— Серьезно?

— Абсолютно.

— Что вы хотите найти?

— Ключ к пониманию самой себя, своего провала, своей жизни.

— Как это возможно?

— Видите ли, я собиралась играть музыку Рахманинова на своем дебютном концерте, но запаниковала и не смогла. После этого все в моей жизни пошло под откос — как в его.

— Под откос?

— Да, в России случилась большевистская революция, он бежал, эмигрировал в Америку и не мог больше писать музыку.

— Но он же был величайшим пианистом в мире!

— Может быть, но великие композиторы вроде Бетховена и Баха стоят гораздо большего. Пианистов, даже великих, пруд пруди.

— Да вы смеетесь. Они же знаменитости.

— Ну хорошо, я преувеличиваю. Но великие композиторы в совершенно иной лиге, чем пианисты.

— Но он же был композитором. Он играл здесь, на концертах, свою собственную музыку, сама слышала, особенно знаменитую прелюдию.

— Все его великие произведения написаны в России, до того как он бежал оттуда.

— Почему же он больше не мог писать?

— А это вопрос на миллион долларов. Я не верю, что он просто перегорел или у него не было времени.

Эвелин говорила все громче: она уже скорее читала лекцию, чем поддерживала дружескую беседу.

— Видите ли, — продолжала она, — здесь мы с Рахманиновым похожи. Мы оба потеряли наш «дом». Он потерял Россию, самое важное для него место в мире — важнее, чем люди, а я потеряла своего сына Ричарда, который был для меня всем, моей карьерой, моей жизнью, моим домом.

Дейзи внезапно поняла, в какие мутные воды угодила. У нее мелькнула мысль, что пора заканчивать разговор. Но Эвелин не останавливалась:

— Люди творят, когда у них дома все в порядке — не только в буквальном смысле, но и в символическом, абстрактном, например, домом может быть и определенный период времени. Как когда говоришь: «В те годы моей жизни я чувствовал себя как дома». Дейзи постепенно понимала:

— Как разные дома, здесь на Элм-драйв, у каждого свой собственный характер, который рассказывает о владельце?

— Да, и когда ты теряешь дом или родину, твой талант погибает и вдохновение исчезает.

— Я не понимаю. А как же те эмигранты, которые написали в изгнании великие произведения? Некоторые из них жили здесь, в Лос-Анджелесе.

— Они были правилом, Рахманинов — исключением. Он был пережитком иной эпохи, не мог приспособиться к новому миру и чувствовал бы себя эмигрантом — что в Америке, что в России, поэтому он просто играл на фортепиано, маниакально и, конечно, блистательно — это была единственная радость в жизни. Ему ничего больше не оставалось после того, как он потерял Россию.

Дейзи притянула Мину к ноге: та нетерпеливо дергала за поводок и лаяла, желая идти дальше.

— Мне, пожалуй, пора, — сказала Дейзи. — У меня еще есть дела.

Тем вечером Эвелин выпила полбутылки красного вина с сыром и крекерами, села с биографией Бертенсона в руках на свой любимый мягкий диван у окна с видом на набережную и стала прокручивать в голове основное событие дня. Она раз пять перечитала страницы о жизни Рахманинова на Элм-драйв. Что такого могла рассказать ей Дейзи, чего она еще не знала? Дейзи наверняка и слыхом не слыхивала об этой книге. Да и вообще, кто она такая?

Она сидела, не шевелясь, несколько часов. Вино подействовало на нее усыпляюще и усилило ее безмятежность; она смотрела на жидкое небо, перетекающее в Тихий океан. Стали появляться звезды, они мерцали так же ярко, как кораблики в океане. Эвелин чувствовала, что наткнулась на нечто важное, Дейзи была послана ей судьбой. Интуиция говорила, что она на грани открытия.

Неделю спустя они встретились в кафе на пляже. Дейзи с радостью приехала: она была не слишком занята и еще ни разу не выбиралась на пляж этим летом. Теплело, как всегда в Лос-Анджелесе в начале лета; Дейзи появилась в короткой юбке, выглядевшей почти как купальник, с банданой на голове.

— Милое местечко, — сказала Дейзи. — Давайте за тот столик?

Эвелин готова была согласиться на все, что пожелает гостья. Несколько дней назад она напомнила себе, что если Дейзи в 1942 году было пятнадцать, то она родилась в 1927-м. Значит, Дейзи была на девять лет младше Эвелин — разница небольшая, дружбе не помешает.

Они заказали кофе и по куску морковного пирога, потом Дейзи заговорила.

— Я пряталась в кустах, — сказала она, — и много чего видела, но не слышала, как он играет. Рояль был слишком далеко. Но я видела, что происходит за большим окном на первом этаже.

— Вы не боялись, что вас поймают?

— Нет, — усмехнулась Дейзи, — эти русские никак не смогли бы засудить за шпионаж подростка. Мне было всего пятнадцать. Я видела, как они ходят по дому, садятся пить чай в четыре часа, как раз когда я приезжала на велосипеде и пряталась.

— Их было всего двое, пианист с женой?

— Нет, там была еще старая дама в длинном платье. Я все гадала, кто она: родственница, горничная или компаньонка.

— Вы так и не узнали? — спросила Эвелин.

— Имя — нет, но я узнала ее лицо следующей зимой, когда его привезли из больницы.

Эвелин наизусть знала последние месяцы жизни Рахманинова: зимнее переутомление, коллапс на последнем турне, Рождество в доме 610, госпитализация в Лос-Анджелесе — но упоминание о старой даме пробудило ее любопытство. Бертенсон вкратце упоминает русскую сиделку Ольгу Мордовскую, которую позвали к Рахманинову уже в самом конце. Может быть, это та же женщина? Когда она спросила, Дейзи не смогла ответить.