Платоническое сотрясение мозга

Полтора часа прошло так быстро, что я и не заметил. Мы вышли из чужой квартиры и, взявшись за руки, пошли по улице. Ветер давно успокоился. Между тем быстро, очень быстро стемнело. В желудке, в небесах и в моей опустошенной гигантской душе. Солнце краешком своим еще едва касалось моих воспоминаний о детстве: вот он, маленький городок на берегу теплого моря. Дерево, на котором растут турецкие кривые сабли-ятаганы. Они время от времени падают на землю. Я поднимаю один и вгрызаюсь зубами в проржавевшую черную сталь. В глубине лезвия — круглые и плоские зерна в медовом отваре. Надо идти в школу. Я еще ребенок, мне семь лет.

Я подхожу к школе. Пахнет сиренью и чернилами. Дети строятся на школьном дворе по классам. Вступает оркестр. Несколько рабочих стаскивают с четырехэтажного здания школы крышу под радостное, счастливое улюлюканье старшеклассников. Крыша планирует, падает на землю и разламывается на куски. Над школой рабочие устанавливают брезентовый шапито.

На баскетбольной площадке стелят ковер. Выбегает директор школы — рыжий. На нем красный парик, на носу — пробка. Он делает несколько сальто, достает из штанишек скрипку и листок бумаги, а потом произносит маленькую речь. Он поздравляет детей и их родителей с началом учебного года, корчит рожицы, косит глаза и высовывает язык. Ему аплодируют. Опять вступает школьный оркестр. Директор спускается вниз по ступенькам и дает пинка своему заместителю по воспитательной работе, клоуну Франсуа, тот подпрыгивает и мчится к крохотной трибунке. Он несколько раз падает по дороге. Дети в восторге. Я, семилетний, поднимаю голову и вижу в небе серебряный маленький самолет».

Саша остановила мои воспоминания.

— О чем ты задумался? — спросила она.

— Даже не верится, что когда-то мы были детьми.

— Мы постоянно превращаемся и перерождаемся, как заколдованные. В кого мы превращаемся сейчас? — спросила Саша.

— Не знаю.

— Знаешь, но боишься сказать. Мы стареем.

— Неправда! Мы медленно превращаемся в цветы, в гроздья сирени, в звезды, в дождь. Мы пришли в этот мир детьми, а уйдем в мир иной дождем.

На этом свете мы шли с Александрой по улице.

На том свете, в подземелье Харона, беременные феи гребли в полночной тьме, и повсюду, тут и там, были видны их белые, фосфоресцирующие синевой весла, их полупрозрачные белые платья.

Я съел живую истину, вытянул правую руку вправо. Я стал шарить в темноте, зацепил пальцем скандал и вытащил его на свет божий. Спустя полгода Мессалина случайно увидела нас, идущих по улице с Афиной Палладой.

Мне предъявили страшные обвинения.

* * *

Я защищался, как мог.

Вот моя речь на суде: «Неправда, я никогда не проклинал твоих платьев, никогда не ломал твои каблуки, однажды я поссорился с пыльцой и стер ее влажной тряпкой с твоего изнеженного лица! Я никогда не выворачивал наизнанку твои бедра, не доставал оттуда перламутровую красную раковину, я не разбивал камнем ее панцирь, подставляя под беспощадные лучи солнца твой влажный, дрожащий от возбуждения моллюск.

Украл всего один раз. Я носил его три недели во рту, чтобы он не высох и не умер, а после аккуратно, нежно и незаметно вернул его на место.

Ты спрашиваешь меня, как он вел себя эти три недели? Он скрипел, переворачивался, прыгал, как кузнечик, он играл с моим языком в иллирийские игры, он стучал в мои зубы, как в ксилофон, перламутровой жемчужиной, я ходил с закрытым ртом, а из моих ушей сочились сладкие звуки танцевальных мелодий. Он перепутал небо и океан, он смотрел в мою тьму, как будто она голубая бездна. Эти две недели я был для него волной, бьющейся о коралловые рифы, морским простором, лучшим другом, визирем, его надворным советником.

Мы разговаривали с твоим моллюском часами, в своих магических и телепатических беседах с ним я касался кончиком языка самых разных тем — от высокой литературы до музыки. Однажды он оказался прав, и мы сильно поссорились.

У меня не было иных доводов, кроме одного: я открыл рот, и он стал медленно сохнуть. Лишенный животворной связи с тобой, за несколько мгновений он обветрился, и тогда из жалости я закрыл рот.

Далее...

Я не резал твои платья ножницами, не убивал твоих мужчин. Твое личное дело, по какой земле ходить. Однако мне всегда казалось, что они недостаточно одухотворенные существа, а для любви к тебе, помимо шестидюймового пробойника, нужна живая душа. Твои самцы никогда не бегали босиком по лужам и не пытались ягодицами вытащить земную ось, торчащую из центра Антарктиды. Их всех похоронят в кошельках, я тебе клянусь, у одних гроб будет на защелке, а у других — на молнии. Но ангелы пятого неба не станут читать по клубным картам и визитным карточкам. Каждому из них влепят с размаху по двадцать биллионов лет на посудомойке в аду за то, что они были поверхностны и очень формальны с тобой... и это будет правильно и хорошо! И как только ты могла вынести все это.

Ты грешила с ними только из любопытства! Всех попробовать, пригубить, прикусить, прижать к пятому меридиану, придумать любовь, какой на самой деле никогда не было, и в результате прожить воображаемую ночь с воображаемым Казановой.

И вдруг среди ночи — хлоп! Казанова лопнул, как мыльный пузырь, и сдулся. Наткнулся на острое слово. Ты просто хотела пошутить, бедняжка не понял юмора!

Я не могу тебе сказать правду о себе — это все равно, что выстрелить из ружья в бабочку. Мои тайны сокрыты за моими стальными ребрами, в недрах моего базальтового черепа.

Я никогда не экспериментировал с жизнью. Смешно, когда человек стремится к полноте бытия, сам себя сажает в клетку, сам себя превращает в кролика, сам себе вживляет в мозг электроды, сам себе подмешивает в пищу наркотики, химикалии и сам за собой наблюдает. Или, например, занимается любовью в ночном метро, потому что никогда не пробовал. Это искусственно и лживо. Пусть эти безмозглые черви жрут наркотики, делают себе клистиры из сусального золота и спят на остро заточенных фамильных драгоценностях. Есть только одна материя, с которой я согласен экспериментировать, — это мысль.

Амба!

Ты — мое счастье. Ты пробуждаешь мысли. Мы можем строить свои отношения, искать новое только на этой территории. Зачем нам с тобой дешевые эксперименты с грибами, семенами спорыньи.

Мысль — вот главное. Не океан любви, не моя страсть. Моя мысль о тебе. И твоя мысль обо мне. Моя мысль о мире. О шахматном тупике, в который попадает каждый живущий. Я пытаюсь думать, но мир создан для того, чтобы не дать мыслителю сосредоточиться:

Дюймовочки матерятся.

Голый кочегар идет под дождем и курит.

Старуха пытается разбить телефоном грецкий орех.

Нападающий выходит к пустым воротам и сдувается!

Далее.

Я не для того проливаю слезы в черные лужицы Вселенной, чтобы из нее произрастали драконы. Я хочу знать, кто ответит за детей, которые заживо сжигали других детей.

Давай я застегну на спине твои проклятые пуговицы! Глупо ревновать к женщине, с которой я шел по улице.

Далее.

Я сижу за круглым столом и разговариваю с Антихристом. У него всегда свежий белый воротничок и грязь под ногтями. Его тело есть странная смесь: он на четверть состоит из заблуждений Гегеля о том, что мир двоичен, и на три четверти состоит из гоголя-моголя. Он говорит мне, говорит, говорит, я делаю вид, что слушаю, а на самом деле думаю о тебе, вдыхаю аромат осеннего тления, слушаю трамвайные зонги и впитываю через поры аромат грозовой тучи. Сатана ведет себя как настоящий герой, напрочь лишенный скромности, его слова пахнут дешевым одеколоном, он соткан из тысячи заблуждений, а что такое заблуждение? Это мысль, лежащая на поверхности, это такая мысль, к которой только надо дотянуться рукой.