Плавания капитана флота Федора Литке вокруг света и по Северному Ледовитому океану (с илл.)
Шрифт:
Невынужденная, однако нисколько не шумная, веселость этих людей была чрезвычайно привлекательна, доверие, с которым они мешались между нами, доказывало чистоту их намерений. Новые предметы, естественно, привлекали их внимание, они показывали необыкновенное в диких здравомыслие. Каждой вещи старались узнать употребление; фортепиано им понравилось, но не вызвало никаких кривляний. Напротив того, Оа тотчас подвинул стул и стал аккомпанировать игравшему; потом поднял сукно и старался узнать, как инструмент сделан. Кузница, где в то время производилась работа, вызвала несколько длинных «уэ!». Оа тотчас понял, что делают нож, и спросил: не для него ли? Все вели себя с удивительной пристойностью, не было ни просьб, ни докучливости и (на этот раз) ни малейшего следа почти между всеми племенами Южного моря общего порока – воровства.
В ночь отнесло нас от берега еще дальше прежнего. В следующий день (25 ноября) поднялись с разных сторон ветерки, пользуясь которыми приближались мы довольно
Мы легли в дрейф, изломанную лодку подняли и стали чинить, и хозяева ее тотчас, и, кажется, охотно, помирились с мыслью у нас ночевать. Один из них был юрос Касе, самый первый из наших знакомых, другой молодой юрос Ся, отличавшийся особенно приятной наружностью. Ночевать у нас, может быть, для диковинки, понравилось многим, и приятель мой Нена объявил, что он хочет вместе с Оа остаться у меня, но чтобы я и его лодку поднял на судно. Это было невозможно, и Нена тотчас согласился отпустить ее домой. Узнав, что Нена остается, никто не был намерен нас оставить, и нам довольно много труда стоило, толкуя: «мютюль, лелла, оак» и пр., отделаться от толпы. В это время объявил претензию один юрос, о котором я до той минуты ничего не знал и который, по замечанию всех, был самый важный. Лодка его была больше всех, и команда многочисленнее; в нем узнал я того, который в первый день так много у борта разглагольствовал. Он говорил, что если Нена остается, то и он хочет, – я был и непрочь, но не успел оглянуться, как он уехал, и, кажется, не в духе.
Сегодняшние посетители еще более утвердили доброе наше о них мнение. Спокойствие и доверие, с какой десять человек согласились, отпустя лодки, остаться ночевать на судне под парусами, едва ли имеет пример. Они вели себя очень хорошо. Нена и Оа расположились у меня в каюте, прочие наверху. Моих забавлял я картинами в «Атласе» Крузенштерна, они узнавали многие вещи и называли их своими именами. Узорчатые нукагивцы обратили на себя особенное их внимание. Морай произнес длинное «уэ!», и они, показывая на идолов, говорили: «лелла, эол». Они рано стали дремать; однако, услыша звук тарелок за ужином и узнав причину его, забыли сон и присоединились к нам. Наш стол понравился им, кажется, меньше, нежели их кухня нам: мой приятель Нена, великий прихотник и лакомка, предвидя, может быть, что будет у меня ночевать, привез с собой кисель, сделанный из толченого кокоса, сока сахарного тростника и еще одной вещи, которой мы не могли понять. Это блюдо все мы нашли весьма вкусным.
26 ноября ветер установился от NO, и мы могли, наконец, подойти к западной стороне острова. Предвидя хлопотливые работы, предлагал я гостям нашим отправиться домой; однако все предпочли провожать нас в Юалан – слово, которое они беспрестанно твердили, показывая за видимую NW оконечность острова. Увидя около полудня отверстие в рифах, отправил я лейтенанта Завалишина для осмотра его и, убедясь, что это точно отыскиваемая нами гавань, пошел к ней под всеми парусами. Ветер, дувший прямо из гавани, заставил нас положить якорь в самом устье ее, на 35 саженях глубины, имея по обе стороны коралловые рифы в расстоянии около 70 сажен. Тотчас стали тянуться на завозах далее, но, не успев пройти узкости прежде ночи, решил я остаться тут на якоре, не предвидя в том большой опасности, потому что крепкого ветра можно было ожидать только с берега.
Гостей наших успел я спровадить ночевать на берег, потому что они нам в хлопотах были в тягость. Здесь завязали мы несколько новых знакомств. Примечательнейшие были: юрос Сипе, человек важный, судя по шуму, с каким возвестили нам приезд его, и еще два пожилые юроса – Каки и Эоа – из ближайшего селения Люаль, любезнейшие из всех до сих пор знакомых. Они привезли нам свежеиспеченных хлебных плодов столько, что всей команде досталось; прочих фруктов столько же. С первой минуты были мы, как старые знакомые: объятия следовали за объятиями, шутки за шутками.
Желая быть на дружеской ноге со всеми, позволил я сначала пускать на судно всех без разбора, отчего на палубах почти нельзя было пошевелиться. Это не только затрудняло нас в работах, но и дало повод к неприятному открытию, что не все островитяне так честны, как их начальники: вчера пропал со шканец термометр в футляре, а сегодня недоискались трех кофель-нагелей [217] .
Я решил употребить все средства, чтобы не только воротить потерянное, но и предупредить подобные случаи, в которых мы, может быть, самих себя должны упрекать.217
Кофель-нагель (нидерл. konfijnagel) – деревянный или металлический стержень с рукоятью и заплечиками на верхнем конце, вставляемый в гнездо кофель-планки для крепления и укладки на него снастей бегучего такелажа.
На рассвете 27 ноября находились мы около одной мили от входа в гавань, в которую, пользуясь тихими переменными ветерками, вошли, наконец, благополучно около 11 часов.
Сипе и Нена встретили нас, сопровождаемые множеством лодок, нагруженных плодами. На этот раз вход на шлюп запрещен был всем, кроме старшин, дабы остальных избавить от искушения воровать. Многие, веселившиеся у нас в первые дни, грустно посматривали с лодок своих на шлюп, сравнивая теперешнее отлучение с прежним у нас раздольем. Лишь я покажусь, все кричат: «Юрос! Оака!» Мне и самому было их жаль, но я считал нужным показать всем, что я принимаю это дело не в шутку. Двух главных моих гостей, Сипе и Нену, старался я убедить в сделанном у нас похищении и объяснить им, что я решил настоять, чтобы нам украденные вещи возвратили и что ни один из них не получит от меня ничего, покуда их не отыщет. Они это поняли, приняли близко к сердцу и, поговорив что-то людям своим в лодках, оставили нас вместе со всей своей свитой.
На другой день (28 ноября) перетянулись мы далее внутрь гавани вплоть к островку Матаниялю, на котором имел обсерваторию капитан Дюперре и где я также намеревался расположить свой. Я провел весь день на этом островке, занимаясь наблюдениями, окруженный толпой островитян. Около палатки обведена была на песке черта, которую никто переступить не покусился. Они с вниманием следовали за каждым моим движением, по временам вытягивая свое «уэ!», очень много говорили и еще больше смеялись. Они меня часто отрывали от работы; видя эти добрые, спокойные, веселые лица, столь же далекие от робости, как и от дерзости, невозможно было ими не заняться. Увидя компас, закричали они в голос «Le sacre comments» [Обряд комментарии (фр.)] и опять стали толковать об оаке (корабле), которая была здесь очень, очень давно и останавливалась в Лелле. Услыша выстрелы наших охотников, они опять закричали: «Le sacre comments». Это же восклицание употребил и прежде несколько раз Сипе, увидя предметы, его изумившие. Все это убедило нас, что они удержали эти слова со времени «Кокили». Но не странно ли, что из тысячи французских слов, ими слышанных, удержали они в памяти только эту бессмыслицу? Некоторые будто бы слышали: «сивульпе» (фр. s’il vous pla^it – пожалуйста). Я этого не слышал.
Убедясь в добродушии и смирном нраве юаланцев, решил я выполнить намерение мое о производстве здесь опытов над отвесом и с этой целью расположился (29 числа) станом на островке Матанияле. Чтобы обеспечить себя от маленьких шалостей, обнесли мы стан наш с морской стороны оградой из камней, а с береговой – абордажной сеткой. Жители не только этому не препятствовали, но еще и сами очень усердно помогали нашей работе.
Одним из постояннейших посетителей наших на берегу был добрый наш сосед Каки, который регулярно каждое утро приносил нам печеных хлебных плодов и, кажется, не в ожидании оплаты. Однажды привез он с собой сына, мальчика лет четырех, который, сидя на спине его верхом, боялся меня, конечно, более, нежели у нас мальчик того же возраста боится трубочиста или арапа. Когда я к нему приблизился, то он, дрожа всем телом, визжал изо всей мочи. Странен или страшен бывает не черный и не белый цвет, но цвет, противоположный нашему. Это мне напомнило одно сатирическое сочинение, в котором какой-то черный царь сказал про одного европейского посла: «Правда, что он имеет сходство с человеком, но бел, как черт». Мы пугаем ребятишек трубочистами; эфиопы пугали бы своих мельниками или парикмахерами, если бы они у них были. Цвет тела английского путешественника Денгама был до такой степени противен женщинам одного города внутри Африки, что один взгляд на него причинял им припадки морской болезни.
О Сипе и Нене не было никаких слухов с самого того дня, как мы имели серьезное объяснение о покражах. Мы догадывались, что они не решаются показаться, не отыскав украденного, и не ошиблись. 30 ноября поутру явился, наконец, друг мой Нена и объявил с радостью, что вслед за ним едут юросы Сипе и Сигири, которые везут «масса» (железо), с выставленными тремя пальцами, в которых мы узнали наши три кофель-нагеля. И действительно, через несколько минут приехали и последние с кофель-нагелями, завернутыми в банановые листья. Последовали длинные рассказы, как и где они найдены, из коих я, конечно, ничего не понял, но радость их была недвусмысленна. Сипе несколько раз принимался меня обнимать. В пылу комплиментов не забыл он, однако, о «телла» (топор); я помнил не хуже его свое обещание; подарки были готовы.