Плавающая Евразия

Анна Ермиловна сначала отнекивалась, говоря о том, что плохо себя чувствует, но затем смягчилась и рассказала...

XVIII

Представляю, как нелегко вести следствие Лютфи, сохраняя беспристрастность и присутствие духа в атмосфере всеобщего недоумения и неодобрения вокруг. Едва шахградцы узнали о мотивах преступления, они сразу же прониклись к нашим подросткам сочувствием, а когда стали открываться подробности ритуального убийства, с такии хладнокровием совершенного ради успокоения напряженной земли, сочувствие сменилось откровенным неодобрением правосудия.

С завидной точностью собирающиеся по вечерам вместе на открытых пространствах шахградцы первым делом говорили о подростках, ставших для них ближе самых близких.

"Возмутительно!
– слышались всюду голоса.
– Наши дети решились на такое ради всеобщего спокойствия, а их собираются судить. Из-за кого, спрашивается? Из-за какого-то бродяги? Да их не судить надо, памятники им ставить!"

Правда, никто из возмущавшихся даже имен подростков не знал, просто слышали, что какие-то юные шахградцы в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет совершили такое... причем зачинщиком жертвенного убийства был как раз таки самый младший в компании, двенадцатилетний... тем более юнец-молодец. И выбрали они в жертву кого? Обыкновенного бродягу, шаромыгу, без дома и семьи, ничем полезным не занимающегося, даже, кажется, и имени собственного не знающего... Одни называли его Карим, другие Хаким... промелькнуло в судах и пересудах и имя Субхан. Почему-то имя и выбрали, называя убитого - Субхан, возможно, из-за звучности, хотя бродяга с именем все равно вызывал неприязнь, несмотря на то что не ходил уже больше среди шахградцев в своей поношенной, с чужих плеч, одежде, с клеенчатой рваной сумкой, где была черствая лепешка и луковица на завтрак.

"Разве можно ставить на весы Фемиды жизни миллиона шахградцев и одного бродяги?" - рассуждали в вечерней толпе, более всего возмущаясь тем, что их, людей с гарантированными правами, положением в обществе, с цветными телевизорами в уютных квартирах, у экранов которых они должны были завтра снова собираться на встречу с сейсмосветилами, равняли перед законом с изгоем, отщепенцем, не состоящим ни членом кассы взаимопомощи, ни жилищного кооператива, не говоря уже о членстве в Обществе географов, минералов, любителей-цветоводов, дермотовенерологов, в Союзе композиторов "Есть на Востоке добрый город..." и художников "Нарисуем - будем жить", "Палочка-выручалочка".

"Требуем немедленно освободить наших детей-героев!" - все настойчивее раздавались голоса, нашлись такие, кто готов был всю холодность доводов и жар возмущения шахградцев излить в форме заявления в Верховный суд града и собрать под ним миллион подписей в защиту "наших детей".

Правда, в тот же вечер эта затея не была воплощена, ибо никто не мог толком назвать имена "наших детей", а писать вообще о задержанных и обвиненных в нарушении "нравственности" или называть их просто "благородными героями" посчитали для такого серьезного общественного шага не совсем убедительным. Хотя и наиболее нетерпеливые, организовавшие инициативную группу, требовали писать немедленно и даже клялись, что знают имена подростков, и чаще других почему-то опять называли имя Суб-хан, позабыв, должно быть, что еще десять минут назад этим именем называли самого бродягу...

Жаль, не было в тот вечер среди инициативной группы граждан Анны Ермиловны. Она, из-за своей незанятости на дню по два раза, утром и вечером, идущая на встречу со следователем, Мелисом и его друзьями, могла быть такой полезной.

О, многое рассказала бы милейшая Анна Ермиловна, взволнованная подробностями, которые она узнавала после каждой встречи с Лютфи, хотя эти подробности могли быть интересны сами по себе любопытствующим шахградцам как еще одна, в общем-то банальная история частной жизни, и сомнительно, что они, эти подробности, сослужили бы добрую службу тому же Мелису. Скорее наоборот, сколько бы потянулось неожиданных, на первый взгляд уму непостижимых, связей от убитого, принесенного в жертву Шахграду, к другим лицам, к Давлятову, к самой Анне Ермиловне, к покойному ее супругу Ахмету Давлятову, к людям им близким, что все запуталось бы, замутив образ "наших детей-героев". Так что лучше попросим словоохотливую от нервного возбуждения Анну Ермиловну не касаться этих подробностей, о них мы узнаем со временем из первых уст - от Лютфи, а весь свой пыл направить на скорое освобождение из-под следствия Мелиса И его друзей.

Впрочем, Анна Ермиловна это и стала делать, едва прощупала она общественное мнение. Вместе с родителями Равиля и Петра бросилась она на розыски инициативной группы, собирающейся, как ей донесли, на самой фешенебельной "спасательной" площадке в центральном сквере, куда выходили по вечерам жители прилегающих кварталов, так называемый средний слой Шахграда: управляющие трестами, директора баз и начальники главков, известные певцы, беллетристы, ювелиры, люкс-косметички и секс-парикмахеры словом, те, кто не был в списке законных бункеровладель-цев, но, благодаря связям с Бюро гуманных услуг, уже строил себе подземные убежища, хотя и тайно, не рекламируя это.

И действительно, место, куда Анна Ермиловна торопилась, вначале показалось ей не островком страха и отчаяния - таким виделась ей площадка в ее квартале, - а райским уголком, местом отдохновения души, защищенным вековыми платанами и липами, которые нигде не росли во всем Шахг-раде, кроме центрального сквера. Высокий, в форме раскрывшегося цветка лотоса фонтан, искусственно подсвеченный снизу цветогаммой, розы, гладиолусы и пестрая смесь других цветов и дорисовали эту надпись: "Шахт-рад - роза Востока". Лотки с прохладительными напитками, светящиеся, свистящие, хлопающие игрища-автоматы и скамейки под тентами, где можно сидя переждать время, приближающееся к десяти и... у-х-х!
– и, зацепившись, лениво уходящее потом за черту.

А как принаряжена была эта вывалившаяся из домов публика - с истинно восточным блеском и богатством, смешанным с безвкусицей, так что одетой в скромное ситцевое платье москвичке Анне Ермиловне стало неловко. Она остановилась, не зная, что говорить и как узнать, есть ли среди этой почтенной публики члены инициативной группы, которая организовывалась стихийно, на одном лишь голом желании возмужать и с сарказмом острить.

Инженер Байт-Курганов, продавец овощного лотка Сержантова и фабричный юрист Саллаев - чувствительные натуры, более всего задетые зарядом толпы, инстинктивно потянулись друг к другу, собрались в кружок - и, не споря и не претендуя на роль лидера сей группы, демократично зашептались, вырабатывая коллективное мнение о действиях "наших детей", мнение, как было подчеркнуто выше, деятельно благоприятное. Доселе неизвестные друг другу, эти трое шахградцев, люди разного возраста, пола и принадлежности к классам, добровольно взяли на себя роль хлопотливых и самоотверженных, хотя, столкнись они со следователем Лютфи не за глаза, а лицом к лицу, он бы мог рассказать много любопытного о каждом из энергичной тройки, и более всего об инженере Байт-Курганове. И тогда поползло бы обратное мнение, в чем-то, возможно, и порочащее сплоченную тройку, мол, возмущаются они действиями правосудия не из благородного негодования, а, скорее, из корысти, желая преодолеть собственное чувство ущемленное(tm).

Но оставим пока личность самого Байт-Курганова и обратимся вновь к растерянной Анне Ермиловне, которую подвели наконец к тройке и представили как бабушку одного из "наших детей". Бабушка торопливо заговорила со свойственной ей точностью оценок, с каждой своей фразой все более удивляясь тому, как слушают ее Байт-Курганов и К0.

Душевные переживания тройки, впрочем, объяснимы. Едва члены инициативной группы узнали имена подростков и все, что касалось их прошлой жизни, будто сконфузились и остались недовольными, ибо для эффекта дела, которому они отдавали свой досуг, наверное, важна была сама идея, сам порыв и возмущение. И потому все тревожило и возбуждало в деле подростков, когда картина была без грубых контуров и все называлось общо и абстрактно - "наши дети". Теперь же, когда о них с мольбой говорилось как о реальных лицах, подростки в глазах толпы выглядели преступниками. Осуждали их жестокость и цинизм, подсознательно вспоминали собственных детей, с которыми сами не очень-то ладили, страдая от их диких выходок, от их неверия во все святое, что питало души их родителей.

И может быть, отсюда и неожиданное предложение к Анне Ермиловне о том, чтобы она сама составила текст прошения в Верховный суд Шахгра-да. Как бывшая школьная учительница, она сумеет сделать это в меру логично и эмоционально, литературно грамотно, а инициативная тройка займется сбором подписей тысяч и тысяч шахградцев под прошением.

Пока Анна Ермиловна тайком от сына сидит над текстом прошения, глянем на шахградцев, толпящихся внутри стеклянного колпака аэропорта и трех городских вокзалов дальнего следования.

Очередное, четвертое послание-предупреждение ОСС хотя и было выдержано в обычных, спокойных тонах, но чем-то взбудоражило шахградцев, а тут еще и последний срок - тридцатидневка неумолимо приближается, и многие, даже те, кто колебался, твердо решили в эти дни уехать подальше из Шахграда... хоть в Каюктепе, в Липомедовск, в Коннозаводск - в тихие, нетронутые местечки, где земля дышит в такт и в лад с дыханием дождевого червя, чтобы не потревожить...

Шахградцы целыми семьями, взяв с собой самое малое и необходимое золото и бриллианты, заполонили аэропорт, куда пришлось вызвать дополнительно наряды милиции. Начальники трех вокзалов также были в панике. Остались невозмутимыми лишь те, кто заранее предугадывал этот массовый исход, - спекулянты, вписавшиеся в иерархию Бюро гуманных услуг, в цвету и румянце...