Плавучая опера

Хороший ответ? Скорее, правда, на первый вопрос, не на второй, вы ведь не знаете, откуда у меня такой обычай, я, честно сказать, и сам этого не знаю, но зато теперь вам известно, что день этот мой необыкновенный я вознамерился прожить по системе, а система в том, чтобы его прожить, насколько сумею, словно он самый для меня заурядный, хотя, понятное дело, каждое мое действие приобретает теперь особенный смысл. Стало быть, и рассказать про этот день я тоже постараюсь по системе, запишу все события одно за другим, чтобы были факты, и только, знаю ведь, что все равно, пока факты эти изложу, сколько раз меня в разные стороны занесет, так что возможностей у вас будет предостаточно, чтобы всю историю про то, как мой главный вопрос таким важным для меня сделался, вы помаленьку выведали или сами догадались, - ну как та публика, рассевшаяся по берегам мелодраму смотреть, которую на плавучей сцене показывают, зрителям этим ведь тоже приходится самим разные куски сшивать, чтобы сюжет получился, а я ручаюсь всеми чудесными помидорами округа Дорчестер вот за что: когда дело к развязке приблизится, баржа в эту минуту непременно будет плыть мимо вас и все самое важное вы собственными глазами увидите, уж будьте спокойны.

Договорились. Значит, прошел я через холл к себе в номер, тихо отворил дверь, на цыпочках двинулся к подоконнику за бутылью. Хотел быстренько ополоснуть стакан, налить до половины да сразу и назад, но только пустил воду из крана - этакая, знаете, трель зазвенела, "ти-ти-та-та", - и тут открывает чудесные свои зеленые глазки Джейн Мэк и садится на постели, волосы, темные такие и с блестящим оттенком, словно шубка соболиная, рассыпались по плечам, простыня скомкалась, даже бедра видны стали, - стало быть, откидывает она волосы рукой, и животик ее при этом втягивается, грудь левая напряглась, я так и оцепенел, и в паху защипало. Стою себе, "Шербрук" в одной руке, стакан в другой. А Джейн сонным совсем голосом спрашивает, восемь-то пробило уже?
– да нет, говорю, рано. Помотала головкой, зевнула, плюх обратно на подушку и, похоже, опять спит. Простыня чуть бедра закрывает, а спина совсем голенькая. Помню, пробежал по комнате теплый ветерок, зайчик солнечный откуда-то появился да играет весело так на ее загорелой коже, на самой талии, прямо над круглящимися ее бедрами, которые так выпукло выступают, - матрас у меня очень жесткий. Выпил я тут лекарство капитана Осборна сам, хотя этого у меня в заводе никогда не было, плеснул ему положенные полстакана и тихо закрыл за собой створки.

III. КОИТУС

Если вам еще не надоело это читать, я, с вашего позволения, не стану вдаваться в объяснения, почему не сразу сообщил, что Джейн Мэк моя любовница, все о другом распространялся - какой мне предстоял необычайный день; что тут, собственно, воду толочь, ведь сами, должно быть, знаете: бывают вещи действительно важные и не так чтобы особенно, а если не знаете, стало быть, в искусстве рассказывать истории вы еще больше профаны, чем я, и растолковывать тогда и вовсе уж бессмысленно. Ну, в общем, она моя любовница, очень хорошая кстати. А мы с Гаррисояом Маком - самые настоящие друзья, так что треугольник получается равнобедренный. И в этом треугольнике замечательно все устроено: каждый из нас любит остальных двух всей душой, верней, старается любить, как только может, и у Джейн с Маком очень даже хорошо это выходит. Я же - ладно, обо мне потом поговорим. Пока скажу.вам только, что для Гаррисона никакой не секрет, как часто навещала мой номер его жена, еще с 1932 года начиная и до самого 1937-го, и делила со мной ложе. Ровно шестьсот семьдесят три раза она со мной спала, - он, возможно, точной цифры не знает, но только оттого, что Джейн подсчетов не ведет, зато я веду со всей тщательностью.

Теперь, пожалуй, объясню, как у нас все это устроилось, история занятная, а капитан подождет свой "Шербрук", пропустит одну главу, ничего.

С Гаррисоном Мэком я познакомился в 1925 году на вечеринке, которую устроил мой сокурсник по юридической школе в Мэрилендском университете. У него была квартира где-то в Гилфорде - это из лучших районов Балтимора, - и надрались мы изрядно. Надо сказать, что в те дни у меня как раз начинались приступы мизантропии и нелюдимости, целый такай период в моей жизни выдался - с 1925 года по 30-й. Мне тогда по разным причинам прискучили обыденные устремления и радости людские, и, хотя право я изучал все так же усердно (больше по инерции, впрочем), с ближним я старался соприкасаться лишь в меру необходимости, проникшись безразличием ко всему, чем ближний живет. Просто подвижником я все те пять-шесть лет прожил этаким буддийским монахом из какой-нибудь эзотерической секты. Тоже был в своем роде ответ на вопрос, который меня всю жизнь преследует, и, хотя давно уж все это в прошлом, и сейчас с удовольствием мне те годы вспоминаются - приятно оказалось с такой вот стороны зайти.

Знаете, этак таинственно выглядишь, когда встанешь от всех в стороне где-нибудь у окна в нише, покуриваешь да поглядываешь на всю эту гогочущую ораву с видом мудреца, которого ничто не потрясет, не: взволнует. Находились очень даже славные люди - Гаррисон Мэк в их числе, - считавшие, что мне ведомы глубины, им недоступные, и стремившиеся поближе со мной сойтись, а женщины находили, что я, какая прелесть, ужасно застенчивый, так что, случалось, ни перед чем не останавливались, только, как одна из них выразилась, "сунуться бы за занавеску страха, притворяющегося высокомерием". Кое-кто и сунулся, ну а я тоже кое-кому сунул.

На той вечеринке о знакомстве со мной особенно хлопотал какой-то дюжий, красивый парень - подошел к окну, у которого я расположился, представился: Гаррисои Мэк, и чуть не час молча простоял рядом, - со временем я выяснил, что Гаррисон, сам того не замечая, чуть не до мелочей перенимает манеры да и настроение всякого, с кем его сведет судьба, замечательное, скажу вам, свойство, ведь сразу становится понятно, что своего-то у него ничего нет, ни настроений, ни манер. В конце концов мы разговорились о том о сем - о рабочем движении, сухом законе, о праве, о Сакко и Ванцетти, климате Мэриленда, все этак походя, двумя-тремя фразами. Выяснилось, что Гаррисон человек небедный, папаша его, старший Гаррисон Мэк, владеет компанией, соленьями и маринадами занимается. Плантации, на которых выращивают продукт, после всевозможных операций поступающий потребителю в банках с этикеткой "Мэковские огурчики", расположены на восточном побережье, а оттуда он доставляется на завод в Балтиморе, где его подвергают изысканной обработке, и поэтому у Мэков летние домики по всему побережью, так что места, где я в юности часто бывал, оказались Гаррисону хорошо знакомы. Вот мы и поболтали с ним по-светски - про соленья да про капиталы.

Он был хорош собой: мускулистый - с детства к хорошему мясу привык, - прожаренный солнцем, глаза ласковые, нос прямо-таки римский, а беседу ведет непринужденно, сразу видно, что в колледже Джилмэна обучался, и костюм на нем отличный, аристократ, да и только, но вот беда-то для семейства его, Гаррисон в ту пору коммунистом сделался. И не каким-нибудь там болтуном салонным, а настоящим коммунистом: листовки писал и на митинги ходил, продал свою яхту, машину, на заводе Штуца сделанную, тоже продал - в общем, чуть не всего, что было у него, лишился, жить-то надо было, а на что, если папаша деньги ему давать перестал; каждый день Гаррисон по десять часов, не разгибаясь, строчил да строчил пропаганду, линию партийную отстаивал, а потом чушь эту дешевую распространял среди рабочих, и на мэковском маринадном комбинате тоже распространял, и вместе с прочими агитаторами бока ему мяли разные там штрейкбрехеры да подонки - среди них попадались служащие мэковских заводов.

Они хорошую зарплату получали, и не нравилась им эта его деятельность, - да, а вот в данный момент он как раз собрался сочетаться браком с одной интеллектуалкой-большевичкой, ужас до чего грубошерстная девица была, отродясь такого страшилища не видел, зато с идеологией у нее комар носа не подточит, - в общем, насколько я при нашем знакомстве понял, мозги у него тогда совсем скособочились, хорошо еще, что хватило соображения в партию все-таки не записаться, чтобы членские взносы исправно платить, а напугался он, как бы из-за этого его далеко рассчитанные планы не пошли прахом.

Одно хорошо: Гаррисон, может и сам того не подозревая, выбрал в тот вечер единственный способ расположить меня к своей персоне - сразу дал мне почувствовать, как я ему нравлюсь. Человек он тогда был очень симпатичный, да и сейчас таким остался, вот я и подумал: а почему бы подвижнику не обзавестись другом, что в этом плохого? Сама эта полная чужеродность всего, чем он увлекался, собственным моим интересам, если хоть что-то могло меня в ту пору интересовать - впрочем, еще незадолго перед тем я следил за усилиями социальных реформаторов с некоторым сочувствием, - с моей стороны способствовала нашему сближению, он же, как впоследствии выяснилось, пленился моим трансцендентным неприятием (его слова), которое я выказывал в отношении вещей, для Гаррисона жизненно важных. Короче говоря, мы тут же подружились и на рассвете, уже плохо соображая, пошли допивать ко мне - топали по обсаженным можжевельником улицам Гилфорда мимо всех этих особняков и горланили "Интернационал" по-французски.

За год, остававшийся до выпускных экзаменов, я его хорошо изучил. Сам я по-прежнему оставался подвижником - еще года четыре буду играть эту роль, - и, хотя бывало, что мы день напролет спорили с Гаррисоном до хрипоты, ни мне, ни ему не хватало ума, чтобы вникнуть в логику оппонента. Упоминаю об этом, поскольку с тех пор точно понял одно: все важные перемены взглядов происходили в моей жизни не оттого, что я о чем-то основательно поразмыслил, до чего-то нового додумался, а скорей в силу чистой случайности - вдруг случалось нечто не имеющее ко мне прямого отношения, а просто вторгшееся в мое существование, чтобы стать неотвязным, и тут я изобретал для себя очередную роль, решив, что так надо. Гаррисон, боюсь, в ту пору всего лишь перенимал интеллектуальный колорит, а кстати уж и манеры среды, в которой вращался.

Вот хотя бы: когда в 1926 году мы расстались - я обзавелся практикой в Кембридже, он уехал в Детройт, чтобы посодействовать тамошним партийным газетам, - было у меня чувство, что к своим коллегам, тоже сочинявшим всякие там листовки, он относится не очень-то безупречно, непоследовательно в идеологическом именно смысле, и что я его на этом поймал. Да что говорить, он этих коллег прямо-таки на дух не выносил, потому, казалось мне, и предпочитает громить меньшевиков за разговором у меня в гостинице, вместо того чтобы пособлять большевикам на каком-нибудь закопченном заводике. Полученное им новое задание не вызывало у Гаррисона никаких восторгов, и, думаю, он не прочь был вообще умыть руки, только получалось, что, дезертировав и этаким манером закончив всю эту историю, он оказывается обыкновенным пустозвоном с обычными своими разглагольствованиями про всеобщее братство и так далее. Предстоящая разлука печалила его больше, чем меня, я-то пребывал в нирване, что мне до таких прозаических горестей - другом больше, другом меньше.