Плавучая опера
Шрифт:
Встретились мы с ним лишь в 1932 году и при совсем других обстоятельствах. Я успел стать партнером в фирме "Эндрюс и Бишоп", весь 1927 год и потом 28-й я ежемесячно увеличивал капитал - свой и фирмы - примерно долларов на сорок, в Кембридже, знаете ли, живут люди осторожные, разумно не доверяющие новым для них врачам или адвокатам, хоть бы те происходили из семейств, которые в этих местах уже пятое поколение вырастили. Жил я вместе с отцом, который овдовел, - дом его в восточном районе находится. Настал 1929-й [2] , отец потерял все, что им было скоплено, и собственность тоже, - с акциями на бирже что-то жуткое творилось,- а на следующий год он повесился, спустился в подвал, снял с себя ремень да привязал к балке. После этого, хотя
[2]
Начало мирового экономического кризиса, так называемой "великой депрессии" (продолжилась до 1933 г.).
А еще я к этому времени стал абсолютным, никаких исключений не признающим циником, хотя Гаррисону, когда мы снова с ним увиделись, об этом не сказал, как прежде не очень-то перед ним распространялся, какой необыкновенный я подвижник.
Входит он ко мне в кабинет, который я в Адвокатском доме занимаю, рядом с судом, как-то перед обедом и торжественно этак ставит бутылку джина на стол. Раздался в поясе, вид немножко утомленный, но красив по-прежнему и все такой же смуглый от загара.
– Развязал, - говорит и на бутылку показывает, вот мы до самого вечера джин этот перегревшийся с ним и пили, да прошлись по кембриджским улицам, былые деньки вспоминая, когда так Дружили.
– Ну, - спрашиваю, - скоро ли революция в Детройте? Машины там вроде пока еще делают.
– Брось, - отвечает, - надоели мне эти мудаки.
– А как же теперь всеобщее братство?
– пристаю к нему опять.
– На фиг нужно мне это братство!
– говорит.
– Братья, как же, да я им огурцы собирать и то не доверю.
– А у мисс Кремль все хорошо?
– Это я насчет той его невесты, с которой он меня в 26-м году познакомил.
– Еще чего вспомнил, - бурчит.
– Свободная любовь, тыры-пыры! Я ей про то, что все, мол, в принципе братья, а она - нет, мужья. Ну и послал ее куда подальше.
Видно было, что не врет, по всему видно - он теперь в самого настоящего подвижника превратился, каким прежде я был. И земная суета его в общем-то не волновала.
– Значит, социальную справедливость побоку?
– спрашиваю.
– Она недостижима, - объявляет, - а если и достижима, так не нужна.
– И давай мне объяснять, что люди того не стоят, чтобы их от капиталистов-эксплуататоров освободили.
– Такой же дрянью останутся, хоть ты их на трон посади, - говорит.
– Только еще хуже сделаются: капиталисты, конечно, скоты, но хоть джентльмены, а эти просто скоты.
А оттого, доказывает он мне, стремиться нужно к "внутренней гармонии" и чтобы человек был "целостным". Настоящая революция - это когда люди душой возвысятся, духовность настоящую обретут, а все эти коллективистские затеи из-за того, что человек одержим материальными заботами, способствуют лишь одному - совсем народ позабыл, какой в душах бардак.
– Марксизм, - говорит, - есть опиум для народа.
И уговаривает к нему прямо сейчас отправиться, пообедаем, мол, вместе.
– В Балтиморе, что ли?
– уточняю.
– Прямо сейчас и поедем?
Он порозовел слегка. "Да нет, Тоди, я теперь здесь живу". Стало быть, как ересь эта марксистская с него сошла, папаша Мэк восстановил Гаррисона в правах члена семейства, благодеяниями одарил и кредитом, с которым у них затруднений не бывает, мало того, доверил сыночку распоряжаться всеми плантациями на побережье и наблюдать, чтобы огурцы до цеха как положено обрабатывали.
– Дом мы тут купили, в восточном районе, - объясняет, - прямо у залива. Только что переехали. Пошли, обживать его надо, а ты нам поможешь.
– Нам?
– Женился я, - говорит и опять краснеет.
– Ты таких девочек и не видел небось никогда. Джени ее зовут. Знаешь, в Ракстон ее с детства возили, на Гибсон-Айленде чуть не каждое лето
Так, значит. Ну, набрались мы с ним к вечеру уже неплохо, отправляемся к Гаррисону и тут - Господи помилуй!
– выясняется, что купил он как раз старый дом моего отца, тот самый, где я родился и вырос, откуда сбежал, терзаемый мрачными чувствами.
– Понятия не имел, что это твой дом, уж потом это открылось, когда он куплен был и бумаги оформляли, - оправдывается Гаррисон, а сам так и сияет. Очень ему это нравилось: про долги отцовские он был наслышан и как мне пришлось дом продавать вместе с прочей недвижимостью, вот он и радуется, - как же, все, мол, к приличным людям теперь вернулось, пожалуйста, он мне всегда рад, проводи тут времени сколько захочешь, вообще считай, что дом этот твой, как и был. Я кисло поблагодарил и без особой охоты пошел за ним в холл.
Там нас ждала Джейн - ей тогда, наверное, лет двадцать шесть было, - улыбнулась приветливо, назвалась. Что есть, то есть: и Ракстон, и Гибсон-Айленд, отменное сочетание изящества со спортивностью. Накрахмаленный халатик какой-то накинула, и вообще такое впечатление, что она в бассейне была, а потом выскочила нас встречать прямо из-под душа. Темно-каштановые волосы, даже, пожалуй, почти черные, высушило солнце, и кожа от солнца тоже сухая. Смотрю на нее, так и вижу, как яхтой управляет, и потом всегда это же чувство она во мне вызывала. Как будто уселась боком на подветренном фальшборте, а яхта - "Хэмптон" там или "Стар" - несется на полной скорости, и Джейн, допустим, кливер натягивает, а солнце-то, солнце так и слепит, и мир весь такой сверкающий, голубой, и сидеть горячо, потому как планки совсем прогрелись, их ведь из самого лучшего дерева делают, и теплый ветер гуляет над Чесапиком, волосы ей ерошит, соленую пыль на щеках подсушивает, ласкает лицо, - вот они, паруса, натянулись, вспышками над волной мелькают. Это уж потом я удостоверился, что кожа ее, особенно прямоугольничек там, где живот, на самом деле пахнет солнцем, а волосы - солеными морскими каплями; пять лет она моей была, и все равно каждый раз от запаха ее этого у меня начинало в голове радостно звенеть, словно в детство вернулся, - помню, родители брали меня с собой в Ошен-сити, и всегда, стоило распознать в воздухе влажное дыхание Атлантики, начиналось головокружение и все во мне ходило ходуном. А Джейн только посмеивалась: да полно тебе, дескать, просто надо волосы почаще промывать, но под парусом плавать она любит, что верно, то верно.
Обед состоял из куриных грудок с какими-то овощами. Гаррисон слишком перепил, чтобы вести светские беседы, - жевал себе да горничной указывал, когда тарелки убрать. Я тоже слишком был переполнен джином и впечатлением, произведенным Джейн, и только все пялился на грудки куриные, а на ее грудки еще больше. Хорошо, Гаррисон ее предупредил, какой я застенчивый, - это у него со времен моей жизни подвижника такое воспоминание осталось, - вот она и решила, что робею я, а потому не решаюсь смотреть ей в лицо, все время ниже взгляд опускаю, жадный, распаленный, хотя, и то сказать, пьяный немножко. Понятия не имею, о чем в тот вечер шел разговор, помню только, что никак не мог заснуть, - простата моя несчастная разболелась, вечная история, когда желание возбуждено, а не удовлетворено.
Ну, ясное дело, я ее захотел, да в молодости у меня и случая такого не было, чтобы не хотелось затащить в постель смазливенькую девчонку, а юная миссис Мэк, хотя держалась она не в меру серьезно совсем как ее супруг, все равно куда привлекательнее выглядела и разумнее любой женщины, какая встречалась к моим тридцати двум годам. И совесть вовсе меня не изводила, что вот, мол, адюльтер намечается, я же тогда циник был, если помните. Но, признаться, будь тут вся штука исключительно в моих желаниях, тем бы одним все и кончилось, что я на нее глазел да, может, в присутствии Гаррисона подшучивал - влюбился, дескать, без памяти; я же не собирался нашу с ним дружбу рушить, он мне и на самом деле нравился, потому вовсе не намерен я был затевать что-нибудь этакое, из-за чего, глядишь, пошатнется весь их с виду счастливый брак. Понаблюдал я за ними неделю-две, пока мы трое общались просто как добрые приятели, не больше, и решил, что Джейн с Гаррисоном уж точно друг в друга влюблены, когда не пьяны.