Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017

Я почти разучился смеяться по пустякам,

как умел, бывало, сжимая в правой стакан

с горячительным, в левой же нечто типа

бутерброда со шпротой или соленого огурца,

полагая что мир продолжается без конца,

без элиотовского, как говорится, всхлипа.

И друзья мои посерьезнели, даже не пьют вина,

ни зеленого, ни крепленого, ни хрена.

Как пригубят сухого, так и отставят. Морды у них помяты.

И колеблется винноцветная гладь, выгибается вверх мениск

на границе воды и воздуха, как бесполезный иск

в европейский, допустим, суд по правам примата.

На компьютере тихий вагнер. Окрашен закат в цвета

побежалости. Воин невидимый неспроста

по инерции машет бесплотным мечом в валгалле.

Жизнь сворачивается, как вытершийся ковер

перед переездом. Торопят грузчики. Из-за гор

вылетал нам на помощь ангел, но мы его проморгали.

«Снег сыплет, как пепел, пускай и белей…»

Снег сыплет, как пепел, пускай и белей.

Вот я и отпраздновал свой юбилей,

немалую денежку пропил.

А в детстве мечтал завести хомяка —

грызун глуповатый, но шкурка мягка,

хорош, дружелюбен и тёпел.

И белая крыса с предлинным хвостом

являлась подростку в мечтанье простом,

и сахару с писком просила.

Обидно, что долго они не живут —

кто спорит, конечно, не десять минут,

но два, ну, три года от силы.

А наша с тобою – умна и долга.

Неделя-другая – растают снега.

Эол, как положено, дуя,

согреет лужайку, и бережно кот

в подарок хозяйке в зубах принесет

пушистую мышь молодую.

Давай полетим золотою золой

и снегом льняным над февральской землей,

где света беда не убавит,

где звери простые, вернее, зверьки,

не ведая веры и смертной тоски,

неслышно предвечного славят.

«Когда бы знали чернокнижники…»

Когда бы знали чернокнижники,

что звезд летучих в мире нет

(они лишь бедные булыжники,

куски распавшихся планет),

и знай алхимики прохладные,

что ртуть – зеркальна и быстра —

сестра не золоту, а кадмию,

и цинку тусклому сестра —

безликая, но многоокая —

фонарь качнулся и погас.

Неправда, что печаль высокая

облагораживает нас,

обидно, что в могиле взорванной

один среди родных равнин

лежит и раб необразованный,

и просвещенный гражданин —

Дух, царствуя, о том ни слова не

скажет, отдавая в рост

свой свет. И ночь исполосована

следами падающих звёзд.

«Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда…»

Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда,

душа скитается местами, оставленными навсегда.

Как водится, журчит водица, и палестинский лист шуршит,

не сбудется – так пригодится, и завершится, и простит.

Грядущим тлением не тронут, о двух руках, о трех горбах,

легко забрасывает в омут мережу пасмурный рыбак,

охоч до живности безрукой, хрустальноглазой, и грехом

не пораженной. Старой щукой трепещет в воздухе сухом

его добыча. Твари нищей, читай, земной, да и морской, -

есть время покидать жилище, речною исходить тоской —

прощай, шепчу, желанье славы, жужжание веретена —

ах, рыбоньки мои, куда вы? Алеют звезды. Ночь нежна.

«Надо мною небо плоско бойко жаворонок вьется…»

надо мною небо плоско бойко жаворонок вьется

а внизу картина босха в смысле всякие уродцы

жжет костры глухая нежить проплывает лентой пестрой

и друг другу сердце режет саблей обоюдоострой

запах серы тихо тает ночь рыгает жизнь сожрамши

впрочем часть из них летает на крылах из черной замши

недомузыка кривая так нечисто и нечасто

воют твари раскрывая клювы черны и зубасты

да и мы младыми были колеся по русским сёлам

ясных барышень любили песням верили веселым

и смущался без конца я ну какой простите гений

без улыбки созерцая этих мрачных измышлений

не люблю иеронима небо страшное рябое

плач звезды необъяснимой над фабричною трубою

нет сражусь со смертью-дурой чтобы сердце не уснуло

обнаженною натурой легким томиком катулла

«У фонарей, где хлопья снега тают…»

У фонарей, где хлопья снега тают,

где голос плоти теплится едва,

невидимые ангелы летают —

бесполые ночные существа.

Зачем – бог весть. Не дышат, но играют.

Не знают ни заботы, ни труда.

Поют. Разносят вести. Проплывают.

Не пьют. Не существуют никогда.

А я еще носить умею имя

и отвечать вопросом на вопрос —

но спорить не осмеливаюсь с ними,

печальная машина без колес.

Немного водки, осени немного.

Умыть лицо. Обнять родной порог.

Изготовлять суглинистого бога

из месива проселочных дорог.

Мы лузеры, мы оба в мелком ранге,

но все-таки не улетай, постой —

храни меня по имени, мой ангел,

фантомной боли доктор золотой.

«Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся…»

Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся.

Не повторяй, что молодость прошла и не вернется,

не убивайся, мальчик пожилой в домишке блочном.