Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017

Спасётся всё, тварь всякая, и Ной в своем непрочном

ковчеге. Зря ли, смертью смерть поправ, как Авель, равен

всей прелести земной расстрелянный жираф, о, Копенхавен?

Вернуться в прошлое, которое ничуть, пока мы живы,

не исчезает. Умереть, уснуть. Конечно, лживы

те утешения. Проснуться поутру, а не присниться.

Чугунны идолы на мусорном ветру, подъяв десницы,

зовут куда-то, кулачком грозя.

И трудно жить, и умирать нельзя.

Элегия первая

Веришь ли, снова сквозь полупрозрачные облака

рассиялось бельмо луны ртутным светом, Господне око.

Жизнь ли сужается, как замерзающая река,

и становится твердью заснеженной, одинокой?

Или же кругозор налима, по глупости вмёрзшего в лед,

сжимается? Или ревниво рыбак проверяет снасти

для подлёдного лова? На автопилоте крейсирует ночной самолет.

В старости, говорят, утихают страсти:

лакомишься карамазовским коньячком со льдом,

переживаешь, что нет писем от взрослого сына.

Прибывает житейская мудрость, обустраивается дом,

подрастает высаженная осина.

Помнишь, был такой пожилой персонаж из отдаленной земли

Уц? Неудачник, зато непременный участник очных

ставок с Богом. Выздоровел от проказы. Перестал валяться в пыли.

Обзавелся новой семьей и т. д. – смотри известный первоисточник.

Элегия вторая

Из прошлого мне что-нибудь сыграй,

скрипач слепой, напомни милый край,

стишок слезливый, писанный по пьянке,

бычки в томате, детский анекдот,

стакан, гитару, да горбушку от

шестнадцатикопеечной буханки

с уральской солью, с постным маслом, да.

Сколь молоды мы были, господа,

сколь простодушны были и невинны,

сколь сладко задыхались, влюблены,

от красоты и дивной глубины

очередной Ирины или Риммы!

Тихонько спит прошедшее навзрыд,

лишь время негорючее коптит

в светильнике умершего поэта,

как масло постное. Ах, нищие, народ

тревожный – пьет, а денег не берет —

наверное, монах переодетый.

И вдруг прошепчет: честно говоря,

кто саван шьет – тот трудится не зря,

так строил фараон на радость сёстрам

свой гроб, и пел предутренний петух,

усваивая вечность не на слух,

а зрением и опереньем пёстрым

Элегия третья

Дом: этажерка, кролик, фикус. Не низок, хоть и не высок.

В ладошке яблока огрызок, а в небесах наискосок

летают пламенные стрелы, и мать младенцу говорит:

не плачь! Не звёздочка сгорела, а так, простой метеорит.

Давно и дома нет, и звезды скудеют с каждым днем, пока,

клубясь, переполняют воздух раскатистые облака,

под осень мама моет раму, и мы с сестрицею глядим.

Сухой листок, как телеграмма, летит бульваром золотым.

Нет, не смешно, скорее просто. Резец, орган, крысиный хвост

от колыбели до погоста, под светом падающих звёзд,

небесной сволочи бродячей. Кому пиковый интерес,

кому гоняться за удачей – светло, а времени в обрез.

Как ларчик из крыловской басни, как монтекристовский сезам,

дар памяти ещё прекрасней, чем ночь, отпущенная нам.

Но что и вспомнишь – так неточно, нечётно как-то, сгоряча —

пустой листок депеши срочной, печать ночного сургуча

Элегия четвёртая

«На Венере, ах, на Венере у деревьев синие листья»

Николай Гумилев

Удлиненные тени событий и вещей, голосов, чаепитий

поздних, голуби, вещие сны, дальний грохот гражданской войны.

Нет, не граждане мы – горожане, мяли кожу, ковали, дрожали

над младенцами – вдруг дифтерит? Как же ярко Венера горит,

там лишь ангелы, дети малые, ни Дзержинского там, ни Троцкого,

а на елках иголки алые, а в музеях картины Бродского,

водопады, ручьи, лечебная валерьяна, скрипка, пирожного

благоухание, словом, волшебная философия невозможного.

Все исчислено и измерено. Толку нет от мертвого мерина —

травяной мешок, волчья сыть – ни стреножить, ни воскресить.

Элегия пятая

Запах горелой резины серые птицы одни

что за бесснежные зимы что за короткие дни

что за январь неохотный распространяясь окрест

будто дошкольник бесплотный хрусткое облако ест

сколько ни шарь по карманам нету мобилы увы

славно лежать полупьяным в вежливых лапах москвы

столько нашепчет историй и подростковых забот

сколько друзей в крематорий микроавтобус свезет

хрип постаревшей пластинки леннон а может булат

организуем поминки водка селедка салат

веруя в родину эту в немолодую родню

выпью расплачусь лишь свету вечному не изменю

словно незрячий ощупал жизнь и сказал неплоха

кладбище звездчатый купол храма у вднх

там же где богоугодный меж гаражей вдалеке

бродит январь безработный с кроличьей шапкой в руке

Элегия шестая

Пора, мой друг, пора. Я Пушкина листаю.

Четвертый час утра. Элегия шестая.

Поморщусь, закурю, и выдохну привычно:

печаль моя мутна и ночь косноязычна.

Вопит во сне вдова, на свадьбе шут рыдает.

подснежник радует, и тут же увядает,

играют радугой разводы нефтяные