Пленники старой Москвы

– К слову сказать, дочь Белоцерковского Нина Леонтьевна тоже была кардиологом. Но, дорогая моя, вы же понимаете, что это полная чепуха?

Катерина удовлетворенно кивнула:

– Я тоже так думаю.

– В нашей квартире жили разные люди. Возможно, кто-то из них мог спровоцировать неприятные ситуации, но только не профессор Белоцерковский. Тем более с шестидесятилетней отсрочкой. Впрочем, я могу кое-что рассказать, а вы сами во всем разберетесь.

Глава 12 Инна Михайловна рассказывает

Нужно понимать, каким было послевоенное время. По Москве ходили слухи о зверствах банды «Черная кошка». На кухнях соседи передавали друг другу истории о том, как в автомобилях такси душат водителей – гитарной струной. Грабители проникали в квартиры советских граждан и вырезали целые семьи. О таких историях не писали газеты, они передавались от одного к другому, из уст в уста.

Но были и такие, о которых писали в газетах. В начале пятидесятых грянуло дело врачей-отравителей. Как будто самые лучшие врачи устроили заговор с целью убийства членов Политбюро и нарочно выписывали им неправильные лекарства. Большинство арестованных были евреями. Некоторые из них лечили товарища Сталина.

Москва полнилась слухами: еврейские врачи и фармацевты травят не только вождей, но и простых граждан. Стали поговаривать о еврейских погромах, но, слава богу, никаких погромов не было.

Мы все жили в ощущении беспокойства, и беда вновь заглянула в нашу квартиру. Осенней ночью все повторилось: стук в дверь, грохот сапог и слезы Серафимы Васильевны. На этот раз арестовали самого профессора Белоцерковского. Всем было ясно: его арест был связан с делом врачей. Ведь среди арестованных медиков были не только евреи.

Леонтия Яковлевича посадили в Лефортовскую тюрьму. Однако вскоре произошло невозможное. По истечении двух месяцев его выпустили, и он вернулся домой тощий, небритый, больной. От прежнего профессора Белоцерковского в нем почти ничего не осталось.

Спустя время Леонтий Яковлевич рассказывал жене, а она – моей маме, что его держали в холодном карцере в наручниках и в кандалах. На допросах зверски били. Конечно же, он «сознался»: подписал все, что нужно. Но расстрелять его не успели.

Так случилось, что именно в это время кто-то очень важный (его имя ни тогда, ни после не называлось) заболел сердечной болезнью. Никто, кроме Белоцерковского, не смог бы ему помочь, и Леонтия Яковлевича выпустили из Лефортово.

Анализируя все, что случилось, я сделала вывод: наш профессор лечил Сталина. С чего я это взяла? Все очень просто: ни для кого другого его бы не отпустили. Сам Белоцерковский не называл никаких имен. Он продолжал ходить на службу и выезжать на вызовы, когда за ним присылали машину.

Принимая во внимание то, что зять его, Владимир Сергеевич Ротенберг, навсегда сгинул в сталинских лагерях, Белоцерковский был одним из трех оставшихся в нашей квартире мужчин. Забыла сказать… К тому времени папу перевели на службу в Москву.

Третьим был царский генерал Михаил Георгиевич Еремин. Помню его подобранным, по-военному статным, всегда во френче и высоких офицерских сапогах. Отдельного упоминания заслуживает блестящая лысая голова, которую он брил каждое утро опасной бритвой. Иногда это происходило на кухне, и я любила за ним наблюдать. Каждое движение было рассчитано: одно за другим без изменения очередности. Он был дисциплинированным и собранным человеком. На френче ни соринки, сапоги начищены, ногти на руках чисты и подстрижены. Не помню, чтобы Михаил Георгиевич хотя бы единожды повысил голос или выразил недовольство. Еремин был неизменно любезен и прост, причем со всеми, включая детей.

На войну его не призвали, он был почти стариком. Работы не было, пенсии тоже. Они с женой получали карточки иждивенцев, а это по триста граммов хлеба на каждого. На этом невозможно было выжить двум взрослым людям.

Для примера могу сказать: моя мама как рабочая второй категории получала пятьсот граммов хлеба, я как иждивенка – триста. В сорок седьмом году карточки отменили. По какой-то непонятной причине Ереминым немного помогал академик-агробиолог, который был известен гонениями на ученых-генетиков. Он жил на третьем этаже нашего дома. Не знаю, давал ли академик им денег, но из своего спецпайка иногда кое-что присылал. Обычно продукты приносила домработница Клепа, ставила коробку у двери Ереминых и уходила.

Нам тоже не хватало, но приезжал папа и обязательно что-нибудь привозил: то сахара, то муки, то сухарей. С ним мы стали видеться чаще, правда, не каждый день и даже не каждую неделю. Как мне помнится, мама ждала его постоянно. Он мог приехать в любое время, даже ночью. Причем всегда ненадолго. Поэтому на нашем кухонном столе в ожидании его всегда стояла кастрюля с первым.

С этой кастрюлей связана одна история. Повторюсь, на нашем кухонном столе в ожидании отца всегда стояла зеленая эмалированная кастрюля с супом или борщом. Однажды ночью мама вышла из комнаты и увидела, как генеральша Вера Ивановна, вооружившись грязной консервной банкой, черпает из нашей кастрюли суп. Это была унизительная сцена, и прежде всего для Ереминой. Маму не столько возмутило то, что генеральша взяла без спросу нашу еду, сколько то, что она влезла в суп грязной банкой. Со слов мамы, она сказала ей следующее:

– Если вы еще раз посмеете это сделать, я перестану с вами здороваться.

Могу только догадываться, какие чувства в тот момент испытала Вера Михайловна… Вспоминая об этом, я всегда представляю ее непроницаемое, гордое лицо, шелковый халат, кружевное жабо и консервную банку с ворованным супом, которую она держит в руках.

Не могу не рассказать, чем все закончилось. Окончание этой истории было вполне в духе моей матери. Назавтра на кухонном столе Ереминых появилась кастрюлька, которую поставила моя мама, и в которую с этого дня она отливала все, что варила для нас.

Когда я думаю о Михаиле Георгиевиче Еремине, мне становится грустно. Жизнь этого человека была драмой, а смерть оказалась трагедией.

Еще раз замечу: бывшего царского генерала на работу не брали, и он целыми днями был на глазах. Но однажды обитатели квартиры заметили, что Михаил Георгиевич пропал. Его не было около двух месяцев, и все стали предполагать самое страшное. Жена Вера Михайловна не давала никаких объяснений и, как мне кажется, знала не больше нашего. За эти два месяца она почернела лицом и похудела так, что шелковый халат болтался на ней: как на вешалке.

После двух месяцев отсутствия генерал Еремин вернулся. Вера Михайловна повеселела, стала общительной и однажды позвала меня в гости. Я увидела на этажерке открытку с Эйфелевой башней и спросила:

– Ее привез Михаил Георгиевич?

Она испуганно замахала руками.

– Нет, девочка! Нет!

После чего открытка с башней навсегда исчезла с ее этажерки.

Через несколько дней мы с мамой отправились на Тишинский рынок, чтобы купить мне пальто. Я любила Тишинку потому, что как только мы туда приходили, мама сразу покупала мне пончик за рубль штучка. Там можно было купить все что угодно, но только по коммерческим ценам за баснословные деньги.