Пленники тайги

– Плохой, однако.

У Луксы был чайник, как у любого уважающего себя охотника. О! Какой у него был чайник! Если бы его только могла увидеть эта сердитая продавщица. То был настоящий чайник, отлитый из чистой меди. Он передавался из поколения в поколение, а был куплен дальним, дальним прадедушкой за целую кучу собольих шкурок. Вот то был чайник! Если костяшками пальцев ударить в донышко, приятный звон заполнял не только само зимовье, но и вырывался наружу, будил собак и заставлял удивленно замолкнуть всех соек и кедровок в округе. А как быстро он кипятил воду, хоть на костре, хоть на печурке. И горячим, почти как кипяток, хранил чай до самого утра. А какой вкусный чай настаивался в том чайнике.… Сколько лет служил тот чайник, сколько лет. Он бы и сейчас служил, но прошлой зимой бабушка Уля, жена Луксы, пошла к проруби по воду, и забыла взять кружку, которой обычно начерпывали чайник. Возвращаться было неохота, и бабушка протиснула в обмерзшую прорубь сам чайник, чтобы зачерпнуть воды. Течение подхватило добычу, а старческие пальцы не смогли удержать дорогой чайник.

Долго Лукса сокрушался по поводу утери столь нужной в хозяйстве вещи, долго ругал старую жену. Весной обшарил все потаенные места речной протоки, даже ночью, запалив яркий костер на металлической сетке, подвешенной на носу лодки, все плавал, плавал, прощупывал шестом все коряги и омута. Так и не нашел свой чайник.

Весь остаток зимы, а теперь уже и весну, и начало лета, варили чай в алюминиевой кастрюле. Какой это чай? Разве может удэгеец пить такой чай?

– Давай, однако. Покупай его буду. Плохой покупай буду.

– То буду, то не буду.

Лукса извлек из кармана залоснившийся кисет и вытянул из него деньги. Продавщица, подобрев глазами, не сдержалась от колкости:

– Если, «его плохой», зачем покупать?

Лукса искренне удивился вопросу:

– Как зачем? Чайник нету, совсем его помирать надо. Как могу без чайника жить?

Продавщица, заполучив деньги, в разговор больше не вступала, выдала товар, прихлопнула на прилавок сдачу и легко забыла о дотошном покупателе.

Лодка, загруженная нехитрым скарбом, одиноко маячила на деревенской пристани. В носу лодки нахохлившись, сидела, в смиренном ожидании, бабушка Уля. Она редко пускала голубоватый дымок из своей старинной трубки. Трубка была так стара, что даже помнила заливистый смех своей хозяйки, помнила ее острые, ровные зубы. Будучи молодой, Уля каждый день чистила зубы корешком элеутерококка. Этому ее научила мать, обещая, что зубы сохранятся на всю жизнь, что до самой старости можно будет кушать вкусное сырое мясо, – строганину. Но, теперь-то понятно, что мать обманула, уже давно во рту нет ни одного зуба, а заливистый смех куда-то убежал ещё раньше, когда умер ее первенец.

Собаки, коротко привязанные здесь же, завидев приближающегося хозяина, встряхнули шубы и потягивались, едва заметно улыбались родному человеку.

Спрятав чайник поглубже в бутор, Лукса, на родном языке поинтересовался, где народ. Бабушка ответила, что все уехали. Лукса залез пятерней в седую шевелюру и долго шкрябал там ногтями, о чем-то размышлял.

Родичи, на трех лодках, еще вчера ругались между собой и поторапливали Луксу, чтобы уехать всем вместе, но Лукса не торопился и не мог понять, зачем торопятся другие люди, – не все ли равно, где жить? Хорошо жить там, где есть еда, а здесь еды много, рядом с пристанью весь день работает столовая, там вкусно пахнет.

Солнышко пригрело, и на морщинистом лбу охотника заблестели мелкие бисеринки пота. В последние годы Лукса редко потел, старым стал, хоть ещё не бросил охоту. Стащив с себя энцефалитку, ей же утер лоб, бросил на сидушку. Остался в легкой, застиранной до мелких дырочек рубахе. Еще раз оглядел лодку, что-то гортанное сказал собакам, и они радостно запрыгнули, сели рядышком и уставились вдаль, ждали скорости, встречного ветра. Собаки приучены и в лодке ведут себя смирно, на борта не лезут, знают, что можно получить шестом по хребту.

Жиденькая, в три волосинки, удэгейская бороденка топорщилась в разные стороны, узкие до предела глаза, просто одни щелочки, не хотели расставаться с берегом, снова и снова ловили взглядом людное крыльцо столовой. Опять что-то сказал и бабушка шевельнулась, тяжело оттолкнула лодку от берега, в одно касание вывела ее на достаточную глубину и без труда остановила там, уперевшись шестом в покатое, галечное дно. Лукса ещё раз глянул на яркое солнце, спустил мотор в воду.

Река была живая, она лениво тянула прозрачные нити струй, скручивая их за кормой лодки в крепкий жгут течения. Едва заметной волной прикасалась к берегу, ластилась, трогала береговую гальку, но с места не сдвигала ни одного камешка. Тихое время лениво подвигалось к полудню. Неспешно подвигалось.

Мотор у Луксы был старый, очень старый. В деревне таких моторов уже и не осталось, только у него. Зато и названия такого тоже ни у кого не было, мотор назывался «Москва». И не просто «Москва», а на конце ещё стояла большая буква М. Лукса думал, что это специально так сделали, чтобы не забывать, что тот большой и славный город называется с большой буквы М. Когда возвращался с войны, он был в этом городе, видел какие бывают огромные и красивые дома. В других городах тоже есть много больших домов, но они не такие, как в Москве. В Москве выше и красивее.

Стартера на моторе давно уже не было. Чтобы завести мотор, нужно было обмотать вокруг маховика крепкий, сыромятный ремешок, упереться коленом в сидушку и резко дернуть. Маховик раскручивался и мотор заводился. Но было это не так просто. На самом деле, чтобы его завести, нужно было дернуть так, прилагая немалые усилия, раз десять, а то и ещё больше. Для удобства Лукса привязал на самый конец ремешка крепкую палочку. Брался за эту палочку и дергал. Снова накручивал ремешок на маховик и снова дергал. Опять накручивал, и опять дергал. Мотор хлюпал своим загадочным, неведомым нутром, но заводиться не хотел.

– Совсем его старый стал. Больной, – ворчал охотник и накручивал ремешок уже в десятый, двадцатый раз. Дыхание сбилось, руки от усталости повисли плетьми и мелко дрожали. Все люди уже давно ездили на «Ветерках», и даже на «Вихрях», а Лукса все мучился и мучился со своей «Москвой».

На лбу снова выступили капельки, рубаха распоясалась. Силы, чтобы дернуть посильнее, уже не хватало. Устал. И, вдруг: о, чудо! Мотор взревел! Загудел громко, на полный газ! Вот, только проблема, ремешок застрял в прорези маховика и теперь широко и резко крутился, все сильнее, все резче раскручивая деревяшку, привязанную на конец ремешка. Лукса выставил руки, чтобы поймать ремешок, но тот так резко хлестал, что старик согнулся пополам от нестерпимой боли, невольно подставил под расправу худую, округлую спину. Ремешок принялся за дело! Он хлестал по спине так резко и остервенело, что уже на глазах спина начинала мокнуть от сукровицы, а рубаха расползалась на стороны. А мотор все кричал и кричал, все громче, громче. Лукса опустил голову, прикрыл ее руками и молча, стоически принимал побои.

Наконец, сообразив, что пощады не будет, что надо как-то самому выбираться из этой ситуации, пригнулся еще ниже и отпрянул от мотора. А тот продолжал кричать и раскручивать прозрачным пропеллером страшную нагайку. Лукса, отстранившись, выбравшись из-под ударов, схватил шест, размахнулся и врезал, что было силы, прямо по голове любимому мотору.

От такого ловкого и сильного удара шест переломился надвое, а мотор утробно икнул, маховик чуть наклонился набок и весь мотор сильно, сильно затрясло, словно в лихорадке. Он еще несколько раз со скрежетом провернулся и замолчал. Ремешок безвольно повис. Вид у мотора был такой, как у пакостного щенка, застигнутого на месте преступления. Это ещё больше взбесило старого охотника и он, снова и снова охаживал мотор обломком шеста, приговаривая при этом:

– Вот! Больно!? Больно тебе!? А мне, думаешь, не больно было?

Отбросив обломок шеста, сел на свое место, на законное место моториста. Сел и заплакал. Утирал рукавом слезы.

– А ещё Москва называешься, эх, ты…. А дерешься как простая деревня.

На спине набухали рубцы, выступала скупая сукровица.

Бабушка Уля всю эту сцену наблюдала молча, равнодушно свесив едва тлеющую трубку на одну сторону старческих губ.

Ах, каким ловким и сильным охотником помнит она своего мужа! Каким сильным! Разве бы посмел какой-то мотор обидеть тогда его? Разве бы посмел…. В те времена, когда Лукса ещё ходил пружинистой походкой, когда он легко, без промаха бил кету острогой на другой стороне протоки, метко кидая острогу, как копье, тогда никто не смел его обидеть. Ни кто! Каждый день Лукса кормил тогда свою молодую жену вкусной талой, а зимой не жалел строганины. Каким ловким и сильным он был охотником! Он никогда не тратил порох на кабана. Если собаки останавливали кабана, он бил его или пальмой, или вообще, ножом. Подкрадывался, прыгал тому на спину и одним ударом вгонял нож под лопатку. Кабан ещё нес смелого охотника по густым зарослям, стараясь стряхнуть, сдернуть его со спины, но скоро понимал, что сердце распластано на две половины и валился бездвижным. Вот, каким ловким был охотник в молодости. Как быстро проходит жизнь, как быстро.