Плевенские редуты
Шрифт:
«Об этом всем думать нельзя», — всякий раз говорил себе Осман, по привычке военного человека не смеющего осуждать начальство, по привычке мусульманина чтящего султана и повелителя-эфендимиза. Он резко сворачивал в таких случаях в сторону, обходя опасный для мысли внутренний редут.
И сейчас, приказав себе: «Нельзя», Осман быстро пошел к подъезду дома.
Прямая лестница вела на второй этаж, в пустынную комнату, с голыми, чисто выбеленными стенами.
Осман сбросил бурку и остался в синем форменном платье. В комнате зябко, хотя топили с самого утра. Черная колонна голландской печки
Вестовой поставил перед муширом кофейник и фарфоровую, с золотым ободком, чашку на небольшом подносе.
Бимбаши Ариф зажег еще две свечи, угнездил их на столе между Кораном и томиком французского романа, прикрытого старым номером турецкой газеты «Bassiret».
Видно, Ариф давно хотел что-то сказать. Наконец, мрачно выпалил:
— Поймали гяура, русский лазутчик!
У Арифа вьющиеся каштановые волосы, небольшие усики, в плотно сжатых губах, тонких ноздрях — диковатость и злость. Выражение рысьих глаз угрюмо, а во всем облике — готовность к действию: резать, сокрушать, идти напролом.
— Приведи шпиона вместе с переводчиком, — приказал Осман-паша и долгим взглядом посмотрел ему вслед.
При всем безупречном несении службы Ариф тяготился обязанностями адъютанта, рвался в бой, не упускал ни одной возможности участвовать в нем.
Осман знал личную трагедию Арифа и сочувствовал ему.
Юнцом женили его родители на девушке, лицо которой он увидел впервые после женитьбы.
Ариф невзлюбил ее. Потом были годы учения в Парижском военном училище, и возвращение в Истанбул, и любовь, вспыхнувшая к Марии — племяннице русского консула. Ариф пытается развестись с нелюбимой женой, но отец непреклонен, и он делает вид, что смиряется. Умоляет Марию бежать с ним в Черногорию. Девушка, устрашенная фанатизмом Арифа, мрачностью и необузданностью чувства, вспышками ревности — он не в силах был сдержать себя, если она танцевала с кем-то другим, — отказалась бежать. Тогда Ариф возненавидел русских, отправился на войну мстить им за то, что отвергла его Мария.
…Осман снова вспомнил свою маленькую, пышнотелую Пембу. Она осталась с детьми в. Истанбуле. Пемба любила в бане — на вернисаже драгоценностей — прикреплять к атласной шапочке-тепелик над косами хотя бы одну из наград мужа. О Аллах, как давно все это было! И было ли вообще?
Совершенно очевидно, что война проиграна. Министры Асеим-паша, Савфет-паша открыто подали голоса за мир. Гражданская гвардия отказалась отправиться в Болгарию. Обесценены деньги. Пуста казна. А во дворце по-прежнему — толкователь снов, шеф молитвенного коврика, шеф тюфяка — будущие губернаторы.
Но о чем это он? Редут. Нельзя. Да, для него, Османа, существует еще престиж Порты, долг военного человека выстоять до конца, с достоинством. До того предела, после которого начинается самоубийство, ненужная гибель армии. Но пока есть хотя бы один шанс…
Поэтому на предложение русских сдаться он ответил: «Удивляюсь, что, отдавая полную справедливость достоинствам турецких войск, вы делаете такое предложение…». Иначе ответить не мог.
Ариф быстро спустился вниз, пересек двор. Бимбаши и сейчас неотступно думал о Марии.
Он говорил ей в те благословенные дни: «Мы подошли, северная роза, к воротам рая с разных полюсов земли. Значит, так написано в книге судеб. И мы должны взять свое счастье!».«Но я не хочу быть одной из жен твоего гарема, у тебя есть наложницы», — твердила эта глупая упрямица.
«Свет утренней зари! Удовольствие моего сердца! Клянусь пророком и честью мусульманина, что ты будешь у меня единственной, гурия моя! Мы тайно уедем!..»
Не поехала, не захотела, неблагодарная, стать его собственностью, безоглядно раствориться в нем — и будь трижды проклята!
По широкой, в наледи, лестнице Ариф сбежал к двери в подвал, приказал сержанту отпустить с ним захваченного гяура.
После кромешной тьмы подвала, наполненного крысами и мокрицами, комната, куда привели Русова, показалась ему освещенной нестерпимо ярко.
За столом сидел турок с небольшой темной бородкой и внимательными, словно бы даже сочувственно глядящими глазами.
«Осман-паша!» — догадался Русов, и у него перехватило дыхание.
«Ни о чем я им не расскажу, никого не выдам, даже если будут резать на куски, — твердо решил он. — Хорошо, что не успел получить записку у Константина Николаевича».
Возле тахты стояли сапоги, словно по команде свернув голенища в одну сторону. Их обыденный вид, как и вид кофейника на столе, почему-то успокоил Русова. Здесь его пытать, не будут.
Осман неторопливо рассматривал худенького юнца. На ногах у него поршни из сыромятной кожи, куртка из козьей, шерсти перепоясана бечевкой, под глазом огромный синяк, нос распух, как от сильного удара кулаком.
«Разукрасили, — нахмурился Осман, — лицо довольно интеллигентное. Явно не из крестьян и тем хуже для него».
В комнату вошел еще кто-то. Стоян поднял глаза. Марин из Систово! На нем пиджак с бархатной накладкой на воротнике, галстук вишневого цвета. Стоян безразлично отвел глаза. И Марин сделал вид, что перед ним совершенно незнакомый человек, про себя же подумал, что вот еще одна жертва этих проклятых турок.
Движением руки Осман удалил из комнаты конвой.
— Ты лазутчик? — пристально глядя Русову в глаза, спросил он по-турецки, и Марин стал переводить. — Говори правду, и я пощажу тебя.
«Можно даже перевербовать его и отправить к Тотлебену с фальшивыми сведениями», — промелькнула мысль.
Стоян начал рассказывать свою придуманную вместе с Радовым историю о жизни в деревне и возвращении оттуда в Плевну.
При этом Марин увидел, что передние зубы Стояна выбиты. «Бедный малый, — подумал он, — если его не повесят, то наверняка замучат».
Перед глазами Цолова встала не такая уж и давняя картина: казаки на площади Плевны, возбужденный разговор Русова с молодым казачком. «Да, он несомненно от русских, — твердо решил Марин про себя, — он тогда ушел с ними».
— Ты шпион, — уверенно сказал Осман, — есть свидетели. Какие данные ты должен принести? Как обстоит у нас с провиантом и боеприпасами? Когда и где будем прорываться?
Стоян молчал.
— Кто твои помощники здесь, в Плевне? Назови их, и я пощажу тебя.
На мгновение Стоян увидел лица Фаврикодорова, Пенчо. Ни за что! Потом перед глазами возникли повешенные в парке на старой груше.
И его повесят. Но он не жалеет о том, что делал. И пусть скорее кончают.