Плевенские редуты

* * *

Раненый Осман полулежал на деревянной скамейке в шоссейной караулке — белой мазанке под черепичной крышей. Понуро толпилось в маленькой комнатке несколько его генералов и адъютантов. Молча плакал белокурый Адыль-паша. Он стоял в стороне, скрестив руки на груди, мрачно глядя перед собой невидящими глазами, и слезы текли по его грязноватым, в светлом пушку, щекам. Вероятно, оплакивал и свою судьбу.

Сизый табачный дым клубился под самым потолком. На полу валялись рассыпанные патроны, измятая музыкальная труба.

Темный сюртук с расшитыми галуном рукавами, фетровая феска цвета сургуча подчеркивали бледность спокойного лица Османа. Губы его плотно сжаты. На плечи наброшено пальто-сак. Изогнутая наградная сабля прислонена к скамье.

Личный врач мушира, пожилой Хасиб-бей, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, осторожно сняв сапог с ноги Османа, озабоченно осмотрел рану, стоя на колене.

Вылив из высокого кувшина воду в медный таз, Хасиб-бей достал из белого металлического ящичка ланцет и бинты.

— Возможна ампутация, — мрачно пробормотал он.

— Если это произойдет, — тихо, но твердо сказал Осман, — я покончу с собой. Только воров лишают рук и ног.

Миновав переднюю комнату с лежащими на полу ранеными, в караулку вошел седовласый генерал Ганецкий, в темной зимней шинели и папахе с алым верхом. Представился и пожал руку Осману:

— Вы блестяще атаковали! Но дальнейшее сопротивление бессмысленно… Наши войска вошли в город с востока… Прикажите сложить оружие.

Осман ответил не сразу, лицо его под пропитавшейся порохом феской было печально.

— Дни не одинаковы. Один солнечен, другой черен, — наконец произнес он по-французски и тяжко вздохнул: — Так хочет Аллах… Кизмет… [46]

Мушир задумался, словно забыв, что рядом с ним генерал-победитель. Тиски сжались. И уйти некуда. Что предопределено — не переделаешь.

Ганецкий сел на широкую скамью рядом с маршалом, терпеливо ждал, понимая состояние командующего.

46

Судьба… (тур.).

Осман очнулся, с трудом поднял руку, подзывая круглолицего молодого генерала, совсем не похожего на турка, что-то кратко, повелительно приказал ему:

— Иди, Адыль…

Паша почтительно и скорбно поклонился, прикоснувшись пальцами к своим губам, лбу и груди, вышел из караулки.

Осман резким движением протянул руку к золотой сабле с ножнами, усеянными драгоценными камнями, поглядел на нее задумчиво, словно прощаясь. Передавая оружие Ганецкому, сказал:

— Мне кажется, я сделал все, что мог…

— Я не вправе принять у вас оружие… Вы отдадите его государю….

Маршал помолчал. Тихо попросил:

— Прошу оставить моим офицерам имущество и коней.

— Это будет сделано в уважение их мужества и храбрости, — ответил Ганецкий и вышел.

В дверях он повстречал Скобелева. Михаил Дмитриевич подошел к Осману и назвал себя. В глазах мушира вспыхнул огонек любопытства. Так вот каков этот «белый шайтан»! Он представлял его много старше.

— Как военный я завидую вам, — серьезно сказал Скобелев, — вы имели случай оказать своему отечеству важную услугу, задержав нас на пять месяцев под Плевной.

Осману подали его коляску, запряженную парой бледно-буланых лошадей. На кучерском месте сидел турок с короткой красной шеей. Ординарцы на руках перенесли мушира в коляску, рядом устроился врач, и они двинулись к Плевне. Впереди покачивались папахи с красным верхом — ехал Афанасьев с десятком казаков, позади — корнет князь Дадешкелиани из лейб-гвардейского полка. Русские офицеры, встречавшие коляску на Гривицком шоссе, брали под козырек.

…Адыль-паша взошел на пригорок у моста. Холодное, багровое солнце отражалось в Вите. Адыль через силу закричал сдавленным тоскливым голосом:

— Мушир приказал сложить оружие! Атеш-кес! [47]

И первым бросил на мерзлую землю ятаган с рукояткой из слоновой кости, револьвер с золотой насечкой. Турки начали снимать оружие и с силой, ожесточением, будто проклиная и эту минуту, и себя, бросать его на землю. Остервенело выковыривали патроны из нагрудных патронташей.

Всюду возникали горы ружей — длинноствольных и короткоствольных, с ореховыми ложами, прикладами, изукрашенными перламутром, кораллами, бирюзой.

47

Прекратить огонь! (тур.).

Неразряженные ружья от ударов о землю стреляли. Слышался бессильный лязг падающего железа.

Сквозь сизый пороховой дым Алексей Суходолов увидел белый флаг над курганом у моста.

И еще другой — с красным полумесяцем: его нес через мост огромный турок, кричал: «Яваш, яваш!». Умолкли пушки и ружья. Затрубили отбой. Значит, пала Плевна, наконец-то пала!

* * *

В тот день, когда Халчев вел Русова улицей, держа его на мушке револьвера, Фаврикодоров успел уйти из дома Пенчо, незадолго до прихода солдат Османа. Пенчо потащили неведомо куда, и он исчез, наверное, убили. А Константин Николаевич поселился в подвале у знакомого и проверенного болгарина Киркова. Фаврикодоров старался на улице не показываться, чувствуя, что с часу на час в Плевну войдут свои.

И вот — свершилось!

Счастливый, помолодевший, шел Константин Николаевич главной улицей Плевны, все еще неся на голове лоток с рахат-лукумом. Глаза его лучились от радости, губы сами расплывались в улыбке.

Навстречу ему то и дело попадались русские солдаты, слышалась русская речь, по которой Фаврикодоров так истосковался.

Провезли в коляске плененного Османа, и во всаднике, едущем впереди коляски, Фаврикодоров узнал того казачьего есаула, что летом ворвался ненадолго в город, до вступления в него Осман-паши.

А это кто? Подполковник Петр Семенович Радов! Его добродушное лицо, выспрашивающие глаза под бровями с золотистым гребнем, длинные руки. «Спокойно, разузнавач, спокойно, не выдавай себя и сейчас! Рано».

Они встретились глазами, и глаза Радова сказали: «Следуйте за мной».

А почему бы Хасану не продать свой товар русскому офицеру? Пожалуйста!

Вошли в пустой дом, покинутый турецкой семьей.

— Ну, здравствуйте, Константин Николаевич! Спасибо за верную службу.

Они обнялись.