Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи
Шрифт:
Реабилитации Сталина ни на съезде, ни после него не произошло. Сыграло ли в этом роль «письмо двадцати пяти»? Кто знает, но то, что никаких серьезных последствий для авторов не было – факт. И все же для того, чтобы поставить под ним свое имя, нужно было обладать определенной смелостью. Всем подписавшим было что терять. Майе в том числе: после нескольких лет запретов ее выпустили на гастроли в США в 1959 году. Это была целая эпопея – скорее, политическая, чем балетная (я долго думала, в какой главе эту историю рассказать – о взаимоотношениях с властью или о гастролях, и решила, что все-таки в главе о власти). Потому что вопрос «можно ли отпустить Плисецкую танцевать за рубеж?» превратился в политический после ее демарша с «Лебединым озером», когда слишком активно аплодировавших зрителей приглашали «на беседу» в КГБ. Там боялись, что, если она выедет за рубеж, то не вернется. Но это же Плисецкая! Разве могла она смириться? «Я все время плыла против течения. Я этого не советую всем, потому что это нелегко», – говорила. Но легких путей не искала и часто шла напролом. Пытаясь добиться выезда на зарубежные гастроли, обращалась к Николаю Булганину, главе правительства и большому поклоннику балерин. Не помогло. Хотя справедливости ради: за границу Плисецкая выезжала. Но только в страны
Жена тогдашнего министра культуры Раиса Михайлова посоветовала обратиться напрямую к председателю КГБ Ивану Серову. С детства хулиганистая и не слишком (это если мягко) почитавшая авторитеты, Майя нашла способ позвонить ему по «вертушке» из одного начальственного кабинета в Министерстве культуры. Говорят, туда ее завел зять Никиты Хрущева Виктор Гонтарь, директор Киевской оперы: одну бы Плисецкую в кабинет с «вертушкой» не пустили. Как-то в интервью она говорила: «Мне сказал когда-то зять Хрущева: на вас горы доносов. Я никогда их не читала. Доносы писали в основном балетные люди, которым давали задания». Серов поднял трубку и неприятно удивился, услышав голос балерины. Но дальше было еще неприятнее:
– Что вам от меня надо?
– Я хотела с вами поговорить…
– О чем?
– Меня не выпускают за границу.
– А я тут при чем?
– Все говорят, что это вы меня не пускаете.
Буквально через полчаса приехавшие в Министерство культуры сотрудники КГБ сняли телефонный аппарат, с которого звонила Плисецкая, а секретаршу, разрешившую им воспользоваться, уволили. Плисецкая осталась невыездной. Годы спустя Майя напишет об этом в своей книге, но не все подробности расскажет: «Рада, что пережившие те времена согласились со мной: да, было так. Что я ничего не перепутала, не забыла. Впрочем, говорили мне иногда, что преувеличила. Нет, преуменьшила! Фразы генерала Серова “не смейте мне звонить, а не то пожалеете” не написала, как и многого другого».
Причина (или одна из причин), почему балерину не пускали за «настоящую» границу, была в том, что в ней подозревали… английскую шпионку. На одном из приемов она познакомилась со вторым секретарем посольства Великобритании Джоном Морганом – симпатичным молодым (на четыре года моложе балерины) человеком, выпускником Лондонской школы экономики, прекрасно владеющим русским языком и большим поклонником балета. Поговорили, он попросил билеты на спектакль, она дала. Потом еще несколько раз встречались. Вспыхнула ли симпатия? Был ли роман? Майя Михайловна это всегда отрицала. Джон Морган, сделавший блестящую дипломатическую карьеру, женившийся на падчерице британского разведчика и писателя Яна Флеминга (того самого, который придумал Джеймса Бонда) и получивший рыцарство за преданную службу королеве, это никогда не комментировал. Хранящееся в архиве спецслужб дело М. М. Плисецкой засекречено, но известна небольшая выписка из него, которую сделал архивист 1-го Главного управления КГБ (Внешняя разведка) Василий Митрохин, перебежавший к англичанам. Под номером 72 в его рассекреченном архиве такая запись: «Морган – секретарь британского посла в Москве – был дружен с балериной Большого театра Плисецкой. КГБ никак не удавалось сфотографировать их интимную близость. Обычно Морган подхватывал Плисецкую в каком-нибудь месте и выезжал в лес в пределах 25-мильной зоны, разрешенной. Лимузин у Моргана был большой, и сотрудникам НН (наружное наблюдение. – И. П.) приходилось на большом расстоянии ожидать конца утех влюбленных, и потом сопровождали их в Москву. Плисецкая разрабатывалась как английская шпионка». И «разрабатывалась» демонстративно: под ее окнами круглосуточно дежурила машина с сотрудниками КГБ. По крайней мере, так рассказывала сама Майя Михайловна и подтверждал Родион Щедрин.
Выехать на гастроли в капиталистические страны она смогла уже при следующем председателе КГБ – Александре Шелепине. И после замужества. Щедрин раздобыл телефон приемной Шелепина и позвонил. (Поговаривают, что на самом деле нужный телефон раздобыла Лиля Брик, у которой были широкие и разнообразные связи, в том числе среди сотрудников спецслужб.) Через несколько дней Щедрина принял начальник 4-го Управления КГБ генерал-лейтенант Евгений Питовранов. Он посоветовал написать письмо лично Никите Хрущеву и пообещал, что оно дойдет до адресата. Обещание сдержал: письмо Плисецкой обсуждали на Президиуме ЦК КПСС!
Евгений Питовранов, прослуживший в КГБ с 1938 по 1988 год, возглавлявший в разное время разведывательные подразделения и контрразведку, представитель КГБ в Восточной Германии и Китае, начальник Высшей школы КГБ СССР, рассказывал, что этому предшествовало, с такими подробностями, о которых и сама Плисецкая не догадывалась. Как вызвал его председатель КГБ Шелепин: мол, скопилось на Майю несколько томов, но «главным образом, болтовня». Причем «болтовня» получена в основном с помощью агентурных мероприятий. «Говорю Шелепину, что не все в порядке у нее со связями. Неразборчивая, болтушка. Очень экспансивная. Когда входит в экстаз, может наболтать невесть что». Питовранов поясняет, что далеко не только в зарубежных гастролях была проблема: «Решался вопрос о поездке Майи на гастроли в США, а фактически – кому быть ведущей солисткой Большого. Уланова сошла со сцены. Максимова не подросла еще до таких масштабов, чтобы достойно представлять Советский Союз так, как его представляли до нее, при Улановой». Подчиненные убеждали Питовранова: выпускать Плисецкую опасно, а он: «У нее ж все-таки семья. И вы сами говорите, что возле нее есть наш агент и сильно на нее влияет».
И решили Питовранов с Шелепиным разыграть для Майи Михайловны… спектакль с «воспитательными целями». Председатель КГБ в присутствии балерины сказал начальнику 4-го Управления: «Уж больно кандидатура такая ненадежная. Часто не умеет контролировать себя. Слишком разговорчива. Причем увлекается так, что забывает, что можно, а что нельзя. Иногда такой разговор заведет, что у собеседников просто уши вянут. Все это ее минусы. Плюсы ее известны. Но минусов-то не меньше. Поэтому дело очень деликатное». «Смотрю, она сидит, зубы сцепила, кулаки сжала, вся клокочет, – рассказывал Питовранов, не умолчав и о том, что, пока она у них в КГБ сидела,
квартиру поставили на прослушку: – Наутро мне сводочка. Море ярости с вулканами гнева. Плакалась она Щедрину весь вечер». Питовранов решил действовать именно через Родиона Константиновича: «Произвел он на меня чудесное впечатление. Честнейший человек. Я его невооруженным взглядом разглядел. Сразу нашли общий язык. Он рыбак, я рыбак. Искусство, литература – словом, разговор вышел замечательный. Я говорю: “Родион Константинович, решается вопрос о Майе Михайловне. Серьезный вопрос. У нее есть определенные минусы. Я не хочу ее охаивать. Но ошибки и недостатки есть. Я очень прошу вас, по-дружески прошу, корректировать эти ее эмоциональные выплески”».Хрущев вспоминал, как на заседании Президиума ЦК КПСС предложил выпустить балерину за границу. Ему возражали: «Она не вернется. Останется за границей». «Могла она остаться за границей? Могла, – рассуждал Хрущев. – Любая страна почла бы за честь. Где угодно она могла заниматься своей театральной деятельностью». Оппонентам в Президиуме ЦК сказал: «Так нельзя относиться к людям. Мы сослужим хорошую службу нашему государству, если покажем миру, что больше не придерживаемся сталинских взглядов, доверяем людям. Возьмем крайний случай – она останется. Советская власть от этого не перестанет существовать, хотя нашему искусству будет нанесен чувствительный ущерб, и я бы очень, очень жалел, если Майя Плисецкая осталась бы за границей».
Шелепин вызвал Плисецкую на Лубянку и сказал: «Никита Сергеевич вам поверил. У нас тоже оснований не доверять вам нет. Многое из того, что нагородили вокруг вас, – ерундистика. Недоброжелательность коллег. Если хотите, профессиональная зависть». И даже поведал новости о родственниках: дядя Лестер Плезент (Израиль Плисецкий) умер в Нью-Йорке, у двоюродных братьев Стенли и Мени Плезентов – семьи, дети. И добавил, что, если Майя Михайловна захочет с ними повидаться, советские спецслужбы возражать не будут. А вот Щедрина оставили «в заложниках»: «Пускай спокойно свои концерты играет. Мы ему рук в заклад рубить не будем. Вот если не вернетесь…»
Она вернулась. С триумфом. Хрущев написал в воспоминаниях: «Она потом ездила во многие страны. Все поездки проходили очень бурно. Она принесла большую славу советскому балетному искусству. Вот оплата доверия со стороны Майи Плисецкой». Слышал бы Никита Сергеевич, что сказала Майя Михайловна много лет спустя, в 2010 году: «Была советская власть – мразная власть. Кто бы сейчас ни пытался ее защищать, это ничего не выйдет, чтобы ее защищать». А в одном из интервью в те самые «вольные» 1990-е на вопрос о том, сохранилась ли обида на советскую власть, ответила: «Чувство обиды – не то чувство, когда речь идет о НКВД, КГБ, ГПУ. Их заставили – такая власть. Но и люди сами по себе жестокие. Им было приятно измываться. Я не думаю, что наши граждане, которые надо мной издевались, лучше, чем фашисты. Я знала человека, которого выгнали из КГБ (!) за чрезмерную жестокость. Но были там и исключительно порядочные люди. С некоторыми из них в самые мучительные годы меня, на мое счастье, сводила жизнь. Все зависит от того, каков человек по своей природе. Новое поколение, я думаю, будет другим. Им неведом этот адский страх. Как-то Ойстраху задали вопрос: как вы могли подписать какое-то ужасное письмо, вступить в партию? Он ответил: “У нас в доме, где я жил, было девять этажей. И каждый раз в 5–6 часов утра где-то останавливался лифт. Это означало, что этих людей пришли арестовывать. Мы жили на девятом этаже. И вот как-то шел лифт – все слушали, где он остановится. Застыл на восьмом этаже. И действительно людей там забрали. После этого я готов был подписать все”. Теперешние люди не знают того времени, когда сто миллионов просто так погубили».
Несмотря на то что власть осыпала ее наградами и званиями, Плисецкой действительно приходилось всего добиваться с боем: «Во мне всегда существовал протест против насилия. Я часто делала в нашей стране то, чего нельзя было делать. И тем самым во многом себе вредила. Не только себе, но и Щедрину, который защищал меня всегда и вытаскивал из очень сложных ситуаций. Молчать, как Уланова, я не умела», – признавалась она Валерию Лагунову. Молчать? Никогда! Не тот характер.
О знаменитом характере были наслышаны и за океаном. Известный американский историк искусства и критик, автор пятнадцати книг о балете Уолтер Терри в июле 1968 года в журнале Saturday Review опубликовал материал «Ужасный ребенок Большого балета»: «Трудный ребенок вырос, но ручной она не стала. Но, может быть, она стала потенциально опасной для общества, в котором жила. Многие балетоманы, несомненно, помнят, что, когда Юрок (Сол Юрок – знаменитый импресарио. – И. П.) объявил о предстоящем в 1959 году дебюте Большого балета, среди ведущих танцовщиц не было имени Плисецкой. Должна была приехать легендарная Уланова, ветеран Стручкова, баснословная беби-балерина Максимова, но Плисецкой не было. Американский балетный мир был вне себя, слухи о появлении сразу после Второй мировой войны молодой балерины взволновали не одну страну. Однако видели ее с небольшими балетными группами лишь в странах, находившихся за “железным занавесом”, и в Индии. В Париж и Лондон Большой балет прибыл в полном составе, но Плисецкой там не было. Та же участь, по-видимому, ожидала Америку. И американские поклонники балета, что называется, закричали “Караул!” Почему же не должна была приехать Плисецкая? Я посмотрел газетные подшивки и обнаружил, что ребенок действительно был трудным. Европейская пресса сообщала, что она открыто критикует правительство; что, поскольку она еврейка, она автоматически отнесена к разряду “неблагонадежных”; и еще, так как, по слухам, она влюбилась в Москве в некоего англичанина, она может наделать глупостей, если поедет с Большим балетом в Лондон. Это было в 1956 году. “Политически неблагонадежная” – так аттестовали ее английские газеты. Однако нажим со стороны американской прессы (некоторые из нас высказывали предположение, что Советский Союз просто не осмеливается выпустить Плисецкую), а также уговоры Юрока сделали свое дело. Советский Союз осмелился, и в последний момент имя Плисецкой было анонсировано. И старались мы не зря. Мягкая, лиричная Галина Уланова в свои сорок девять лет действительно оправдала свою славу одного из чудес света. Но совсем не похожая на нее Плисецкая осветила наш небосвод огненной вспышкой вулкана и потрясла нас силой, равной землетрясению. Я помню, что вне сцены она никогда не бывала одна, ее всегда заботливо опекали – я не хочу сказать охраняли, – и пробиться к ней было нелегко. Переводчиками были советские работники, а не местные белые эмигранты. Плисецкой, с ее веселой улыбкой, озорными глазами и обезоруживающим смехом, все эти препятствия были нипочем».