Плохая хорошая девочка

В это время на экране какой-то очередной беженец на какой-то границе жаловался в микрофон корреспондента, что уже «пять лет живет без крова». За эти пять лет его жена родила еще пятерых детей, и теперь их у него уже двенадцать…

— Ну не молодец ли? — воскликнул человек у телевизора. — Ничто их не берет: есть кров, нет крова — плодятся и размножаются!

Профессор Горчицкий брезгливо сморщился, глядя на экран. Юру он едва лишь окинул мимолетным взором.

— А поскольку таких, как этот оборванец, — горячо продолжал профессор, — там еще пара-тройка миллионов, то гуманитарные организации просто сбились с ног, снабжая их едой. Мир похож на сумасшедший дом, потому что мы нарушаем естественный баланс, к которому всегда стремится природа!

Ростовский понял, что просто «попал под руку». А профессор Горчицкий выплескивает эмоции, вызванные телевизионной картинкой. Подобно тому как люди часто, сидя в пустой комнате у телевизора, хлопают себя по колену и раздраженно кричат: «Ну не идиоты ли!» Очевидно, несмотря на появление Юры, комната по-прежнему оставалась для профессора пустой.

— Неужели род людской настолько вас разочаровывает? — осторожно поинтересовался Ростовский, чтобы хоть немного привлечь к себе внимание.

— Да нет… Отчего же!

Профессор теперь смотрел на Юру в упор.

И Ростовский отчего-то по-ученически, словно бы даже заробев, поежился.

Серые, бесстрастно взирающие на собеседника глаза, очки без оправы, тонкие высохшие от времени губы аскета… В нем было что-то от растения, хранящегося в гербарии под папиросной бумагой, — нечто высохшее, шуршащее… Что-то по-настоящему старческое и даже, возможно, уже неживое. Или это сама обстановка музея навеяла подобное сравнение?

— Видите ли, молодой человек… — продолжал Горчицкий. — Один бегемот за сутки перерабатывает в навоз шестьдесят пять килограммов растений! И в этом его высшее «предназначение»: он обогащает, удобряет почву — и дает таким образом жизнь новым растениям. Поэтому никто не будет отрицать важность его «работы».

— Неужели шестьдесят пять килограммов?! — восхитился Юра производительностью бегемота.

— Так вот, молодой человек, что я вам скажу! — остановил его восторги старик. — Когда задумываешься над жизнью некоторых человеческих особей, невольно приходит в голову, что на них в природе лежит та же функция, что и на бегемоте. Они живут для того, чтобы есть!

— Вы так думаете? — немного растерянно пробормотал Юра, чтобы поддержать странный разговор.

— Или попросту говоря: они живут, чтобы потреблять пищу и перерабатывать ее в навоз, — снова горячо воскликнул профессор. — Хотя, согласитесь, справляются они с этой «работой» хуже бегемота, ведь так? Меньшая производительность! Но природе и они для чего-то необходимы.

— Да, да, я вас, кажется, понимаю…

— Однако вот что я вам скажу, молодой человек: этим производителям навоза не следует слишком жаловаться или предъявлять чрезмерные претензии.

— Вот как?

— Видите ли, юноша… Природа не делает случайных движений. Когда какая-нибудь популяция начинает чересчур размножаться, грозовая молния ударяет в дерево, начинается сильный пожар — и равновесие восстанавливается. В мире людей такую функцию берет на себя война. Но людям такое положение вещей кажется чересчур жестоким…

Тем не менее, когда некая популяция грязных оборванных человеческих особей, которые не в состоянии обеспечить даже собственное пропитание, нарушает равновесие в мире, столь необходимое для выживания вида, то ударяет молния… Они совершают нечто или начинают вести себя таким образом, что провоцируют свое уничтожение.

— Но, профессор…

— А вы, собственно, кто и по какому делу? — вдруг спохватился Юрин собеседник.

— Я из Москвы.

— И?

— Мы разыскиваем вашу родственницу.

— Родственницу?

— Эллу Вениаминовну Фишкис.

— Эллу?

— Именно.

— Что вы говорите?! Вы не можете найти Эллу? — Профессор озабоченно смотрел на Юру. — Извините, но я просто не в состоянии в это поверить!

— Придется поверить, профессор. Элла Фишкис уже очень давно не появляется в своей квартире. И никто не знает, где она. На работе она никого ни о чем не предупреждала, просто перестала приходить — и все.

— На работе? — Профессор поднял брови. — Ах, да, вы имеете в виду этот кабак…

— Трактир, профессор.

— Но как же так? Видите ли… Конечно, Элла уже давно не звонила нам. И, увы, никак не давала о себе знать. Но… честно говоря, я-то думал…

— О чем же вы подумали?

— Понимаете, у нас тут произошла, не без ее участия, одна неприятная история. И я просто подумал, что Элла чувствует себя виноватой и потому «не кажет глаз», не напоминает о себе. Это для провинившегося человека естественное поведение.

— Увы, Элла Фишкис никому «не кажет глаз», не только вам, — с довольно лицемерной печалью в голосе заметил Ростовский. — Причем уже довольно продолжительное время.

— Что же с ней могло случиться?

— А вам ничего в голову не приходит?

Профессор огорченно пожал плечами.

— Если бы знал, — горько вздохнул он, — если бы я знал…

— То? Что бы тогда?

— То я непременно бы вам сообщил!

— Непременно?

— Я вас провожу, господин милиционер.

И Горчицкий повел Юру к дверям.

— Огромная просьба… Если вам что-то станет известно, непременно дайте мне знать. И вот еще что… — Горчицкий достал бумажник и вытащил стодолларовую бумажку. — Не бросайте эти поиски. Я лично буду теперь очень волноваться. Кто бы мог подумать! Хорошо хоть, что моя жена ничего не знает — это ее просто сведет в могилу.

Юра не без удовольствия, но все-таки довольно растерянно взял протянутые деньги, пытаясь найти объяснение этой небывалой щедрости.

То ли уже сам вид человека из московской милиции рефлекторно вызывал у людей это желание — достать бумажник, то ли это действительно очень неприятно, когда тебя вдруг невольно уличают в равнодушии? В том, что ты за столько-то времени не удосужился взволноваться и даже заметить, что исчезла твоя родственница?

Уже спустившись по роскошной мраморной лестнице на первый этаж, где находились кафе и гардероб, Юра вдруг остановился. Вестибюль музея украшало огромное живописное полотно. Неизвестный художник очень доходчиво изобразил на нем долгий и нелегкий путь, пройденный человеком от обезьяны до его нынешнего состояния. Вот он какой вначале-то был: чуть не на четвереньках и со скошенным лобиком; потом чуть покраше стал, но все равно еще — не очень… «муму», одним словом… Неандерталец! А потом вона какой стал красавец. Как распрямился… и поднял гордо голову… хомо сапиенс… человек разумный!