Плохиш. Ставка на любовь

– Я не оценивала сегодня ваши ответы у доски, – отрезает она. – Все, Блохина, свободна.

От жуткой несправедливости у меня даже горло перехватывает. Но я быстро с этим справляюсь.

– Тогда, – Мой голос сначала запинается, но потом становится громче. – Тогда откуда у Бессонова пятерка?! Он же ничего сегодня не делал! У него даже тетради с собой не было!

– Блохина… – угрожающе начинает Анна Геннадьевна, но я не даю ей договорить.

У меня все клокочет внутри, и молчать просто не получается.

– Вы ставите ему оценки только за то, что он хорошо играет в этот идиотский футбол?! Но это ведь нечестно!

– Идиотский? – вдруг холодно переспрашивает Бессонов и в одно движение оказывается рядом со мной, возвышаясь минимум на голову. – Откуда столько самомнения, чтобы называть идиотской игру, в которую играет двести пятьдесят миллионов человек во всем мире? Думаешь, ты умнее их, потому что посчитала два плюс два и получила правильный ответ?

Я от неожиданности теряюсь и не понимаю, что ему ответить.

Особенно когда остальные ребята в классе начинают орать «Так ее! Правильно, Бес!»

– Замолчали! – прикрикивает на них Анна Геннадьевна. – Блохина, дай мне обратно журнал. Быстрее, ну.

Я, ничего не понимая, несу ей обратно журнал. Математичка открывает его прямо при мне и рисует напротив моей фамилии двойку.

Я ошарашенно смотрю на эту оценку. У меня ни разу в жизни не было двойки. Ни разу!

– За что? – беспомощно выдыхаю я.

– За наглость и хамство.

– Но это же за поведение, их не выставляют в журнал, – беспомощно бормочу я.

Анна Геннадьевна недрогнувшей рукой выводит мне вторую двойку. В пустой клеточке предыдущего урока.

– Достаточно? – спрашивает она саркастично. – Или еще будешь спорить?

Я вздрагиваю, с трудом сдерживая жгучие слезы обиды, подкатившие к ресницам. Мои щеки горят от унижения.

– Буду, – с трудом выдавливаю я из себя. – Потому что это нечестно. Бессонов…

– Занимайся собой, а не чужими оценками, – обрывает меня математичка и встает. А потом ехидно добавляет: – Зависть никого не красит, Блохина.

С этими словами она берет свои вещи и выходит из кабинета, а вслед за ней расходятся и ребята. Представление окончено: больше тут смотреть не на что.

Я остаюсь последняя в классе и медленно собираю вещи в сумку, стараясь размеренно дышать, чтобы успокоиться. Почему-то в кабинет не заходит новый класс, видимо, здесь нет следующего урока, и поэтому меня никто не трогает и я могу прийти в себя. Постепенно сердце перестает колотиться как бешеное, непролившиеся слезы высыхают, и я уже готова идти на четвёртый урок, но внезапно распахивается дверь кабинета.

– Ты еще тут, Блошка? – слышу я насмешливый голос Бессонова.

– Тебе какое дело? – огрызаюсь я, надеясь, что по моему лицу незаметно, что я только что чуть не разревелась.

– Просто стало интересно, что ты тут так долго делаешь, – тянет он, делает шаг в кабинет и захлопывает за собой дверь. – Страдаешь от того, что не получилось восстановить справедливость во всем мире? Или мучаешься от зависти к чужим заслугам?

Какой же он мерзкий.

Ненавижу его!

– А ты зачем пришел? Позлорадствовать? – хмуро спрашиваю я. – Вперед, можешь хоть описаться от счастья, что из-за тебя у меня теперь две двойки стоят.

– Двойки? – вскидывает он бровь. – Поздравляю. А при чем тут я?

– Потому что мне их только что поставили! По математике! Не делай вид, что ты не знаешь!

– С чего бы? Я понятия не имел, что там тебе эта старая корова нарисовала, – равнодушно бросает Бессонов. – Все претензии к ней. И двойка, Блошка, это не конец света. Это не вылет из группы, не пенальти, не красная карточка – это просто тупая цифра на тупой бумажке, которая не значит ничего.

– Дл тебя не значит! А для меня – да!

– Как же скучно ты живешь, Блошка, – презрительно фыркает Бессонов.

Я хочу ему ответить, но тут вдруг звенит звонок.

Черт, это же на урок уже! Получается, на русский я опоздала!

Я быстро хватаю сумку и иду к дверям, но на моем пути все еще стоит Бессонов, загораживая проход своими широкими плечами. Сдвинуть его с места все равно что сдвинуть тяжелый шкаф – может, и реально, но не в моей весовой категории.

– Пропусти! – требую я.

– А если не пропущу? – На его губах возникает коварная усмешка, и я опять против воли смотрю на ямочку на его щеке. – Прикольно же будет, если староста и отличница прогуляет урок. Неужели тебе никогда этого не хотелось?

– Я – не ты! – чеканю я. – Это ты инфантильный и безответственный, а я к учебе отношусь как к работе, как к своему будущему, ясно тебе?

Красивое лицо Бессонова презрительно кривится.

– Вот смотрю я на тебя, Блошка, и думаю…

– Думаешь? – язвительно перебиваю я. – А разве вам тренер не запрещает думать?!

– Думаю, с чего вдруг такое самомнение на ровном месте? – продолжает он, не отвечая на мою провокацию.

– А у тебя?

– Ты не путай, – холодно улыбается Бессонов. – Я знаю, в чем я лучший. И так думаю не только я. А ты? Учишься на пятерки в какой-то занюханной школе провинциального городка, носишься со своей должностью старосты, требуешь, чтобы тебя все в задницу за это целовали – и это типа твои достижения? Ты поэтому и цепляешься так ко мне? Бесит, что кто-то тебя, такую королеву, в чем-то превосходит!

Я просто дар речи теряю от его наглости.

Он вообще слышит, какую чушь он несет?! Я цепляюсь?! Это он мне прохода не дает! А еще смеет обвинять меня в зависти к нему. Да было бы чему завидовать!

– В чем ты меня превосходишь? – яростно спрашиваю я и воинственно вскидываю подбородок, чтобы заглянуть прямо в эти бесстыжие темные глаза. – В том, что можешь мячиком в ворота попасть? Так этим только дети в детском садике хвастаются. Без своего футбола ты ноль без палочки. Тебе учителя даже по самым простым предметам оценки рисуют, потому что сам ты ничего решить не в состоянии.

– Мне кажется, Блошка, или ты меня сейчас назвала тупым? – опасно прищуривается он и делает шаг ко мне.

На его лице уже нет никакой насмешки, а выражение темных глаз злое и серьезное, как сегодня, когда я сказала, что его футбол – идиотская игра.

Кажется, у меня получилось задеть самого Беса. Вот только вместо радости я ощущаю страх, а по позвоночнику прокатывается какое-то неминуемое предчувствие опасности, как когда ночью идешь одна по безлюдной улице.

Я машинально отступаю, сглатываю враз пересохшим горлом и, собрав последние остатки смелости, выговариваю: