Пловец (сборник)

– Ты думаешь, я не знаю, что глупо не продавать мед? Но когда я его продавал – а такое было раза три-четыре, – каждый раз ко мне в рот влетала пчела и жалила меня. Язык становился таким огромным, боль нестерпимая, я не мог есть, пить, разговаривать. Так случалось каждый раз…

Устав смеяться, Ноэ сказал:

– Это значит, что ты не должен торговать медом!

Они решили поехать в Тбилиси и сделать новогодние подарки некоторым лицам.

Идея эта родилась однажды, когда Красоткин читал сборник «Поэты Грузии».

В щели сарайчика завывал холодный осенний ветер, дым маленькой печки не хотел выходить в трубу и стелился вдоль стен.

В этом чаду и холоде стихи Галактиона Табидзе звучали торжественным хоралом.

Вскоре настала пора свозить пасеку вниз, в деревню. Когда загружались, Красоткин сказал:

– Я бы послал мед Галактиону Табидзе!

Ноэ ничего не ответил. Но через несколько дней дома, в деревне, дал Павлу Павловичу газету на грузинском языке:

– Знаешь, что здесь написано?!

– Что?!

– Галактиону Табидзе справляют пятьдесят лет творческой деятельности. Поедем в Тбилиси?

– Поехали.

Большой бидон, заполненный густым душистым медом, они несли вдвоем к автобусу, отправляющемуся в Кутаиси. Оттуда поезд Кутаиси – Тбилиси доставил их в столицу республики.

Они сели в автобус и поехали.

Ночью выпал снег. Длинная вереница машин застряла у одного из поворотов горной дороги. Впереди был завал. Шоферы расчищали снег, пассажиры мерзли в холодном автобусе…

Поезд уже давал гудок отправления, когда на перрон вбежали два старых человека, волоча бидон с медом. У них не было сил. Окоченевшие в автобусной тряске, они с трудом поднялись в вагон, с трудом втащили свой тяжелый груз и, найдя место, свалились на жесткую скамью, дыша как рыбы, выброшенные на берег моря.

Веселые кутаисские парни отогрели их виноградной водкой, которая шла по кругу и разливалась в маленький граненый стаканчик. После третьего витка в вагоне стало тепло, все шумно обсуждали судьбу «Господина 420». Этот индийский бродяга в желтых ботинках на босу ногу был всеобщим кумиром тех времен.

Кутаисские парни пытались подражать «Господину 420» в карточной игре с четырьмя тузами, но у них не очень-то получался этот великолепный трюк.

Поезд въезжал в теплый тбилисский вечер. На улицах ходили толпы никуда не спешивших тбилисцев. На проспекте Руставели мерцали неоновые надписи, окрашивая лица то в красные, то в зеленые, то в желтые цвета, в зависимости от того, мимо какой витрины проходила толпа. У «Вод Лагидзе» все становились синими, у обувного магазина «Люкс» все превращались в красных. Огромный полутораметровый мужской ботинок, лежащий на красном бархате в витрине магазина «Люкс», привлек внимание Красоткина и Ноэ. Они поставили бидон на тротуар. Ботинок не интересовал никого из тбилисцев, все были заняты разглядыванием друг друга.

Ноэ и Красоткин отдыхали около бидона с медом. У Ноэ и Красоткина обрывались руки, когда они несли свой мед по проспекту Руставели к оперному театру, чтобы присутствовать на праздновании народного поэта. Они не раз представляли себя в длинном ряду поздравляющих. Как они выйдут и поднесут нектар, вобравший в себя все благоухание полей, лесов и гор Кавказа, точнее, рачинских гор, рачинских полей, рачинских лесов…

Но полутораметровый ботинок в витрине магазина «Люкс» прервал их целенаправленное движение, начатое из далекой заснеженной деревни к тбилисской опере. Кому он мог принадлежать? Они прижались головами к стеклу и заглянули внутрь магазина.

Маленькая мышка выпрыгнула из женских туфелек и побежала по красному бархату к ботинку, стоящему, как океанский лайнер, среди нормальных образцов мужской и женской обуви. Мышка была в точности похожа на тех, которые бегали в их деревянном сарайчике на пасеке, грызли книги Красоткина и съедали хлеб, сыр, варенье, случайно оставленные на столе. Старики обрадовались, увидев мышку. Она, заметив их, остановилась, посмотрела своими микроскопическими глазками на их прижатые к стеклу лица, что-то пропищала и вспрыгнула на высокий рант ботинка, осторожно, как канатоходец, поднялась вверх по шнуркам. Подойдя к краю, она опустила мордочку и заглянула внутрь ботинка. Из глубины носка вышла вторая мышь. Взгляды их встретились. И первая бросилась вниз прямо в объятия второй.

Полутораметровый ботинок, сшитый из натуральной кожи, был любовным ложем двух мышей, которые, изнемогая от страсти, бесстыдно кувыркались на дне его, не стесняясь глядящих на них человеческих глаз.

Ноэ и Красоткин отвернулись от витрины. Толпа тбилисцев, окрашенная красным неоновым светом, шла мимо них, не подозревая об апофеозе любви, творящемся в эти секунды в полутораметровом ботинке…

Взявшись за бидон, старики двинулись к мерцающему в полумраке зданию оперного театра.

В фойе было пусто. Женщина разбрасывала опилки на мозаику мраморного пола. Опилки пахли бензином.

Из глубины здания слышен был приглушенный смех.

Ноэ и Красоткин оказались перед большим зеркалом, в котором отражались две фигуры в черных длинных пальто. Это были они сами, оробевшие и растерянные, под хрустальными люстрами, свисающими с высокого потолка.

– Снимите пальто! – произнес чей-то голос из раздевалки.

Человек выдал им номерки и убедил взять два бинокля. С бидоном он не знал, что делать…

В это время из зала раздался взрыв смеха.

– Картлос Касрадзе! – воскликнул человек и побежал к маленькой белой дверке.

– Скажите, здесь сегодня юбилей Галактиона Табидзе?

– Да!

Человек открыл дверку и исчез в волнах смеха, вырвавшихся из темного зала.

Ноэ и Красоткин последовали за ним. Они увидели ярко освещенную сцену, на ней длинный ряд стульев и людей с раскрасневшимися от смеха лицами.

Все слушали молодого человека, стоящего перед рампой. Молодой человек говорил скороговоркой, делал комические телодвижения – он кого-то изображал.

Популярный конферансье Картлос Касрадзе читал популярный скетч «Продавец томатов», автором которого был он сам.

Видимо, вечер подходил к концу, шла концертная часть, конферансье всех веселил.

Хохот стоял невообразимый, смеялись даже ангелы на потолке зала, казалось, что их гипсовые фигуры вот-вот сорвутся и упадут в партер. Если б такое и случилось, вряд ли бы кто заметил и услышал их падение во всеобщем хохоте.

Не смеялся только один человек. Он сидел на сцене в глубоком кресле, лицо его было бледным, он смотрел ничего не выражающими глазами куда-то поверх зала, поверх ангелов, и теребил в руках орден, прикрепленный к лацкану пиджака.