Пляски бесов

К дому Сергия он врывался на большой скорости. Вставал быстро, рыкнув на все село и слегка качнув седока.

– Идет, идет! Сын господарский идет! – проносилось по Волосянке, которая никогда не дремлет – да и куда ей при таком-то рокоте! – и уж точно не упустит возможности поглазеть на кого-нибудь из обитателей той горы.

Не слезая с железного коня, снимал Володимир с головы черный шлем, совал его под мышку на такой же манер, как случалось отцу Ростиславу носить там свой клобук, и таращился на окно, где за стеклом его встречала роза. Тетки высыпали во дворы – сразу дело у них там находилось, да такое, которое ни за что не потерпит отлагательства. Старухи подходили к окнам. Хлопцы вдруг оказывались тут же на дороге и шли за спиной Володимира, напружинив шеи и окидывая его самого и мотоцикл, ему принадлежащий, взглядами исподлобья. Случалось и девушкам проходить перед лицом Володимира, хихикая и глядя на него урывисто. Но даже таких коротких взглядов им хватало для того, чтобы впоследствии рассказывать и пересказывать друг дружке, до чего же хорошо было его лицо. Однако справедливости ради, как и ради того факта, что железное забрало наконец было снято, а находящееся под ним – показано всему честному народу, – сказать требуется: в лице том при отсутствии изъянов вместе с тем не было никаких примечательных особенностей. А если начистоту говорить, беря другие лица для сравнения, то в отношении красоты господарскому сыну было далеко до того же Василия. А если вспомнить Богдана, каким он в молодости был, пока Светланка еще жила, то до него ни Василий, ни тем более господарский сын никак не дотягивали.

Стоял Володимир на том же самом месте, где останавливался перед домом Сергия Богдан. Смотрел, нахмурившись и, кажется, не радуясь ничему. Но стоило за окном мелькнуть Стасе, как лицо его озарялось улыбкой. Стася открывала окно, и бог его знает, что тут делало свое дело – то ли молодость ее, то ли аромат не по сезону распустившейся розы, то ли сам Бог. Но Володимир глаз не мог от нее отвести и смотрел на девушку как завороженный. Вот по той-то причине и поползли вскорости по Волосянке разговоры – мол, без ведьминой помощи тут не обошлась, видать, Стаська бегала к ней. Припомнилась тут и веревочка с ног Настасьи Васильевны.

– Вот значит, кто ее отвязал и кого к себе привязал, – шептала Олене худосочная кума.

Олена соглашалась, и тетка Полька кивала с ней в такт – ну, по-божескому да по-справедливому, не бывает такого, чтоб хлопец голову потерял из-за дивчины, словом не перекинувшись с ней. Нет, не бывало такого, и такому не быть. Подумайте, люди, где ж это видано, чтоб вот так млеть под окном какой-то Стаськи, которая и странности определенные имеет, и красотой не блещет. А к совершеннолетию все больше на сестру свою Дарку начала походить. В Волосянке, стоит напомнить, водятся девушки и покраше этой Стаси. Взять хоть Оленьку, пусть и просватана она за Василия, и свадьбу им скоро играть, а все равно Оленька – одно загляденье. И во Львове таких днем с огнем не найти. То известно, то факт доказанный и неоспоримый – славится Волосянка своими красавицами. При этих словах тетка Полька поправляла свою убористую косу, калачом лежащую на голове, кума пощипывала бескровные щеки, а Олена, приосанившись, выставляла вперед дородную грудь, заключая – мол, если б за дело не взялись бесы, то и не взглянул бы на Стаську господарский сын.

– Шел бы, да мимо прошел, – добавляла кума.

– Глядел бы, да проглядел, – поддакивала Олена.

– Знал бы, да не узнал, – не отставала Полька.

Приложив ладошку к пухлой щеке, она шепотом, словно хоронясь от самого нечистого, сообщала – пахнет тут бесами. А кума начинала пошмыгивать носом, словно была она в рыбной лавке и вынюхивала перед прилавком, свеж товар или нет.

Но ни слова эти, ни любопытные взгляды, ни девичьи хохотки не способны были отогнать Володимира от окна Стаси. К той поре Волосянка уже раскусила городского хлопца – было в его поведении много невнимательности и презрения к мнению сельчан. А волосянские – они ведь только с виду простаки. И то, что привыкли они спину гнуть на земле, совсем не означает, что замками и дорогими машинами их удивишь. Они, может, еще и не такое богатство видали. А если сами не видели, то слыхали о нем от соседей и родичей, которые тогда уже ездили наниматься на стройку в Москву. Впрочем, при упоминании столицы Российского государства, с которым Украина счастливо распрощалась, сельчане не забывали креститься, приговаривая: «Слава тебе Боже, що я – не москаль». Так вот стройка та началась сразу после распада Советов. Возвращаясь, украинцы рассказывали, что города российские хиреют, люди вполовину сытые ходят, а где-то на окраинах стройка велась – росли хоромы с золотыми дверными ручками, с голубыми бассейнами, с белыми колоннами. Обносятся они высокими заборами, и живут в них люди, которые руины Советов в золото сумели обратить. Времени с тех пор немало утекло – можно прямо от Светланкиной смерти отсчитывать. Хоромы меняли владельцев, но все равно росли и богатели изысками разными. И по сей день они стоят – еще богаче, еще шире, и каждый третий камень, если уж по правде говорить, заложен в них рабочими руками западных украинцев. А потому не стоит думать, что волосянские при виде замка на горе оробели. Ты скажи, хлопец, отчего с местными не здороваешься? И что тебе за охота пристала таращиться через окно на девку, с которой ни один местный на свидание не пойдет?

– Как есть околдованный, – судачили они.

Местным хлопцам не терпелось почесать кулаки о бока Господарева сына. Сделали бы они это давно и с немалым удовольствием, если б отцы некоторых из них не трудились на Господаря. А сын Луки Пилип, проходя за спиной Володимира, сжимал кулаки в карманах куртки так, что те костяшками выпирали из нее. Каждый раз, Пилип презрительно фыркал, но делал это, уже уйдя на расстояние, где его будет не слышно, ведь Лука с недавних пор был на побегушках не только у отца Ростислава, но и, бери выше, у самого Господаря.

Вот такой образовывался круговорот усмешек, фырчанья и хохотков, когда Володимир вставал у дома Стаси. А роза меж тем струила свой аромат из окна, через клумбу, через двор и через забор. Казалось, и сам воздух окрашивал он в те цвета, какие полоской ложатся на небо, когда солнце движется из-за горы.

Так бы и стоять Володимиру безмолвно на том самом месте, где безмолвствовал Богдан, но вот Стася уже сама идет со двора. Открывает калитку, выходит. И делается то – на глазах у всего села!

– Продай мне свою розу, – обращается к ней Господарев сын по-русски.

– Она не продается, – отвечает Стася по-украински.

– Я поставлю ее у себя в комнате и буду думать о тебе.

– Розу эту я и сама люблю.

– Ты ни слова не говоришь по-русски?

– Нет. На то я и не русская. Я – украинка.

– Тогда вышей мне рубаху с розами, – просит он. – Буду ее носить.

– Сорочку вышью. Приходи через восемь дней, она будет готова.

Сказав эти слова, Стася ушла в дом, а Володимир поехал на свою гору, забыв укрыть голову шлемом, и потому все село видело, как широко улыбался он, проезжая хаты. А в одном месте созорничал – прогромыхал по деревянному мостку, перекинутому через речку. Что тут скажешь? Только одно – ничто так не окрыляет, как благосклонно принятое чувство. А к этому добавим следующее: как хорошо, что мужчины в Волосянке нарождаются с добрыми руками и мостки кладут крепкие.

Семь дней вышивала Стася розы на белой рубахе. Тонкие ее пальцы, словно птицы, летали над полотном, протыкая его иглой, за которой тянулась то алая нитка, то червленая, то малиновая, а то багряная. Вместе все они составляли такое богатство цвета, от какого горели глаза. Что ни говори, а не каждая девушка сумеет украсить полотно такими тонкими крестами, да так плотно подогнать их друг к дружке, да так сочетать цвета. И не из-под каждой руки выпорхнет красота, которая приходит только к мастерице и добровольно кладет себя на пяльцы под кресты. Что и говорить, а Стася показывала себя настоящей мастерицей, и тут господарский сын не промахнулся, когда заказал вышиванку ей. Но на что она ему была – богатому, городскому?

На восьмой день рубаха была готова и ждала своего владельца, который не замедлил за ней явиться. Ровно в полдень мотоцикл встал как вкопанный напротив Сергиева дома. Подоконник к тому времени опустел – как мы знаем, Стася снесла розу к Богдану, и теперь та благоухала у него на столе. Вскорости из окошка выглянула она сама, махнула рукой и через короткое время показалась у калитки.

Протянула Володимиру рубаху. Развернул он ее, а розы так и зажили на полотне, так и заиграли свежими красками. То смыкались они головками, то размыкались. А бутоны-то, бутоны! Вот-вот были готовы раскрыть свои нежные лепестки. Зажмурился Володимир, снова открыл глаза – розы замерли. Поглядел несколько секунд, и они опять задвигались, зарябили, а в нос ему ударил сладкий цветочный аромат. Что за наваждение? Отчего вышитые цветы смотрятся живее настоящих?

– Ты сама их вышила?

– А ты не меня просил?

– Я заплачу сколько скажешь.

– Это дарунок. За дарунки у нас грошей не берут.

– Хочу и я тебе сделать подарок. Чем порадовать тебя?

– Прокатай мене по селу.

– Садись.

– Ни. Не сегодня. Когда выпадет первый снег, приезжай за мной в моей вышиванке.

Оленька наведалась к бабке Леське. Ворон протаранил тучи. Пошел первый снег. Загорелись гирлянды на статуе Богородицы. Все это уже случилось, когда Володимир в первый раз надевал на себя вышиванку. В село он ворвался в расстегнутой кожаной куртке, из которой выглядывала рубаха, огнем горящая на груди. Снег вспыхивал перед ним, зажженный большой фарой мотоцикла.

Стася уже стояла у калитки, словно знала, что тот, кого она ждет, появится с минуты на минуту. Но вперед Володимира на дороге показался Пилип.

– Фу-ты ну-ты, – пробубнил он, увидев Стасю. Уши его были красны от мороза, а руки, лишенные рукавиц, и в этот раз кулаками выпирали из карманов. Почти во всем – и ростом, и весом – Пилип был повторением своего отца. Только лицо его заканчивалось не массивным подбородком, как у Луки, а женской почти округлостью, схваченной по бокам толстыми щеками, теперь бордовыми от мороза.