Пляски бесов

– Так я и знала, – приговаривала Полька, выкладывая на стол перед кумой гостинцы. – Раз кума ко мне носа не кажет, значит, хвороба на нее напала.

– Мороз мне грудь подморозил, – отвечала кума, кутая острые плечи в теплую шаль.

– Одеваться нужно теплесенько, кума, – наставляла ее Полька.

– Да как тут о себе думать, когда в селе такие дела творятся, – кума потянула руку за желтым яблоком, тонкая кожица которого уже начала морщиться. Втянула носом кума его аромат и сразу зашлась хриплым кашлем. – Вот что, – заговорила она, успокоившись, – нельзя сидеть сложа руки. Нужно что-то делать.

– А что? – полюбопытствовала Полька.

– Нужно поговорить с этим хлопцем, – решительно заявила кума. – Стаська приворожила его. Он молодой, неопытный, не знает наших ведьм. Если на то пошло, и я до отца его доберусь. Нельзя позволять ведьмам победу над нами взять.

– Стаське только гроши его нужны, – вставила свое слово Полька.

– А то, – кивнула кума.

– У таких, как она, одни черные мысли в голове.

– Также и в сердце у них – одна чернота.

– А потом сведет она его в могилу с помощью Леськи, сама останется при грошах. Почему на свете творится такая несправедливость? – спросила Полька, откусывая от своего же пирога. – Ну почему? – переспросила с набитым ртом.

– Не бывать такому! – вспыхнула кума, пододвигая к себе тарелку и вонзая в пирог крепкие зубы.

Угрозу свою кума выполнила как полагается и не откладывая – на другой же день после того, как ей в груди полегчало. Помогло ей то обстоятельство, что семья господарская перед Рождеством прочно обосновалась в замке. А вместе с ними туда понаехали люди важные – кто из Львова, а кто из самого Киева. Было и двое таможенников из Равы Русской – городка, расположенного отсюда в двух часах езды, если ехать на хорошем автомобиле. Стоит он на самой границе с Польшей, и вот оттуда через границу гоняют туда-сюда разные товары с наценкой. А пускать ли эти товары в одну сторону и в другую, решает таможенная служба, потому у ее работников карманы всегда набиты, особенно у тех, кто в голове той службы поставлен. Гости Господаря такими и были – из самых верхних. Волосянские мужики, нанявшиеся ему в хозяйство, говорили, что такие машины, на каких приехали эти толстосумы, не каждый день во Львове увидишь. Да что там во Львове, и в Киеве на такую обернешься. Что они забыли на горе, спросите? Почему не подались к морям жарким, раз средства на такой отдых у них вполне имелися? А то и забыли, что в последние годы, когда Украина начала вставать с колен и свобода от русского брата начала идти ей не во вред, а на пользу, в моду по всей стране вошло все украинское любить. И те, кто до этих пор по старой привычке по-русски говорил, начали переучиваться, мове предпочтение отдавая. И отдыхать украинцы полюбили у себя дома, признавая – нигде так не хорошо, как на родной земле. Правда, для отдыха, какой Господарь предлагал, требовались карманы, так туго набитые, как у равских таможенников и чиновников столичных. Баню он отстроил такую, что все село в ней бы свободно разместилось. А средств на ее мраморные полы, голубые бассейны, белые колонны и настенную мозаику ушло столько, что если бы вся Волосянка зараз скинулась, а потом еще бы скидывалась каждый год в течение десяти лет, то не собралось бы такой суммы, какую Господарь на одну баню спустил. А посчитайте луга, которые он оприходовал под беседки, да крыивки – но последние для декоративности только, а не чтоб по прямому назначению их употреблять. Затем посчитайте леса, которые все, что вокруг горы, принадлежали ему. В них проложены были меж деревьев дорожки, а те деревья, которые Господарь счел лишними, тут же выкорчевывались. А это тоже денег стоит. И не забудьте приплюсовать сюда канатные мостки, через речки и горки протянутые. Да еще прибавьте ко всему этому лесничих, рабочих и горничных из местных, и у вас в оконцовке выйдет сумма, равная целому состоянию.

И хоть местных мужиков, как и говорилось выше, такими излишествами было не удивить, женщины, нанятые сюда из села на работу, не переставали стонать и ахать, дивясь на фонтаны, арки, высокие статуи, изображающие античных людей и оленей и теперь по причине Рождества увитые гирляндами. Ну и конечно, завистливо дивились они на наряды, в которых сюда заезжали жены богатых постояльцев. Узреть всю их роскошность можно было по воскресеньям в церкви, где поначалу толстосумы и их родичи смешивались с сельчанами и стояли на церковном пространстве одной толпой. Но прошло немного времени, и волосянские сами начали отодвигаться от богатых – подальше, к заднику церкви, оставляя тех в самой близости к царским вратам. Вот тогда-то разница в одежке наиярчайшим образом обозначилась – тут шубы и сверкающие каменья, а там – добротные сапоги и ботинки, теплые куртки и пальто. Получалось, если со стороны посмотреть, богатые и к Царствию Божию стояли ближе, чем бедняки.

Заметим, что и голос отца Ростислава в те дни, когда церковь заполняли богатые гости, крепчал, лицо сияло, словно пряник, глаза сочились елеем, а пальцы едва заметно подрагивали – мысленно он, выводя молитвы, уже перебирал купюры, оставленные на церковь гостями.

Что бы там о людях Западной Украины ни говорили, приписывая им лютость, сотворенную над поляками в Волыни, непокорность Советам, кое в чем жадность, упрямство и даже умственную неизворотливость, но одно большое и неоспоримое достоинство всегда оставалось при них. Да такое, которое разом перечеркивало все их недостатки. А заключалось это достоинство в том, что галичане никогда не забывали чтить Господа Бога нашего. Ни во времена господства поляков, ни во времена Советов, заявивших, что Бога нет. Поляки желали, чтоб западные украинцы по их нравам и обычаям Рождество справляли, покойников хоронили, молитвы в церквах читали. Хотеть-то они хотели, но не тут-то было! Включалось галицкое упрямство, спасая от чужеродного, сохраняя свое. А потом и лютость сыграла свою освободительную роль. Так что вывод напрашивается тут очевидный – те качества галичан, которые другими народами были восприняты как недостатки, в действительности были даны жителям западной части Украины самим Богом в помощь для борьбы за чистоту веры в Него. И по сей день вы не встретите в Волосянке человека, который в день Рождества и во дни, следующие после него, не окликнет прохожего словами: «Христос народился!» – и не услышит в ответ: «Славимо Його!»

Но вернемся к куме. В воскресенье отправилась она в церковь. Народу в этот раз прибыло – за счет нездешних, и кума негодовала про себя на всех пришлых, которые не идут в церковь ни Тухли, ни Славского, а тянутся все сюда, словно им тут медом намазано.

Зайдя в церковный двор, где у самых ворот развевался на утреннем ветру черно-красный флаг УПА, кума увидала отца Ростислава и еще издалека заметила, каким елейным сегодня было выражение его лица. Склонив голову в новом клобуке набок, он что-то нашептывал человеку, одетому богато и не по-здешнему. Кума сощурилась для того, чтоб пространство представилось ее глазам отчетливей, но не нашла мотоцикла, на котором ездил тот, с кем она во что бы то ни стало хотела повстречаться. Зато в спину ее сейчас ткнул кто-то входящий во двор. Кума подскочила и обернулась. То был чужак, и одного этого было достаточно, чтобы кума фыркнула недовольно.

– Любезная, – обратился к ней мужчина, одетый в меховую шубу и вислоухую шапку, – не подскажешь, как звать священника в вашей церкви?

– Я тебе любезностей не делала и делать не собираюсь, – зашипела кума.

– Простите, как вас саму звать? – человек протянул руку, пробуя взять куму под локоть.

– Как меня звать – не твоего ума дело! – отрезала она, уводя локоть за спину. – Ходят тут…

Опасливо посторонившись, человек поморгал на куму и, кряхтя, отошел. А кума еще постояла, руки в боки, сверля глазами его чудную шапку.

– Чтоб твоя голова облезла, – тихо проговорила она и, поправив на собственной голове черную кружевную косынку, устанавливая ее на манер короны, вошла в теплую церковь, где пахло воском, ладаном, березовыми и сосновыми поленьями, сгорающими в печке, и духами. Стоило носу кумы уловить тонкие нотки нездешнего дорогого парфюма, неприличного в стенах церкви, как настроение ее испортилось еще больше, а это значит, что настрой у кумы сделался решительным и воинственным. И если б теперь к куме только сунулся кто-нибудь из пришлых, то пожалел бы тот человек, что на свет родился. Так разошлась кума. И разошлась еще больше, когда семья Господаря ввалилась в церковь как ни в чем не бывало, а служба уже двадцать минут шла. Ругала про себя кума заезжих, которые порядочных женщин пытаются за локоток прихватить, а сами, между прочим, украинцами себя лишь мнят, а в действительности слова на мове сказать не могут.

«Какой же ты тогда украинец, когда от наиважнейшего – от родной мовы – отказался? – спрашивала кума про себя, но мысленно обращалась к человеку, окликнувшему ее во дворе. – На церковную службу опаздывают! – продолжала в сердцах она. – Думают, если у них деньги есть, то и Бог их подождет. Ну как это так?»

Молитвопения текли, то подхваченные нестройными голосами прихожан, а то приподнятые до купола хористами. Курение из кадила умягчало их, эхо высоких стен – продлевало. И что ни говори, а смиренное успокоение снисходило на собравшихся в храме Божьем. Но не на куму. К концу службы она так распалилась, что пришлось ей бежать из храма на свежий воздух проветриться. Вышла кума, не дожидаясь причастия, и окунулась во влажную морось, стекающую на Волосянку со всех окрестных гор. Прошлась по двору, сунулась к Деве, возле ног которой собрался влажный туман и огоньки гирлянды неясно мерцали сквозь него. Не задерживаясь пошла кума дальше, надеясь ходьбой унять сердечное свое раздражение. А тут из церкви показался Володимир. Направлялся он к выходу. Кума понеслась за ним, скользя каблуками по траве, пережившей первый снег, увядшей, не потеряв цвета.

Володимир уже садился на свой мотоцикл, оставленный за оградой. Увидев это, кума добавила скорости и наконец подскочила к нему.

– У меня к вам разговор, – сухо начала она, сразу переходя к делу. – Село наше маленькое, мы все друг про друга знаем. Все знаем и про Стасю – дочку вдовца Сергия.

– Тетя, посторонись, – проговорил Володимир, выруливая с холма, на котором стояла церковь, к дороге.

– Що? – задохнулась кума, не веря своим ушам. – Стася эта – ведьма, – выпалила она.

Мотор взревел. Переднее колесо мотоцикла взяло курс на лужу, которая тут же обдала куму жирными брызгами. Кума отпрянула, сухо ахнула и, застыв, сверлила удаляющуюся спину молодого человека. Как же хорошо, что не имеют такой способности люди – одним взглядом своим поджигать костры! А иначе несдобровать бы Володимиру.

– Дурной поп тебя крестил, – с обидой проговорив эти слова, кума отправилась домой, передумав возвращаться в церковь.

Уродись Галка – племянница Ганны, некрасивой жены пана Степана – хоть с десятой долей Оленькиной красоты, не плясала бы она под чужую дудку. Но Галка унаследовала отсутствие красоты от своей матери. А еще больше, чем на ту, походила лицом на тихую тетку свою – Ганну. И если правду говорят о том, что противоположности притягиваются, то и не удивительно, что в ближайшие, наилучшие подруги Оленька выбрала себе Галку.