Плюс жизнь

Мамы у меня нет, не было и не будет.

А Нина работала журналисткой в издательском доме «Провинция». В соседнем городе. У нее было мало свободного времени, но все же она выкраивала пару дней раз в три месяца, чтобы навестить нас. И этих дней я так ждал, как и шахтеры не ждали зарплаты в год моего рождения.

Я тут недавно выбрасывал старое бабушкино постельное белье и в каких-то проштампованных наволочках нашел заметку из газеты «Провинция» под заголовком «ВИЧ – наш бич». Речь в ней шла о мальчике Л., родившемся от ВИЧ-положительной матери, которого растит нищая бабушка-учительница. Концы с концами они сводят еле-еле, хоть Л. и получает от государства две пенсии: как сирота и как ребенок с ВИЧ. Мальчик красив, активен и с виду здоров. Зачислен в общеобразовательную школу. Но что ждет его в будущем? – задается вопросом автор статьи. Готово ли общество принять не такого, как все, гражданина?

Автор – Нина. И хоть сейчас я понимаю, что статья-то написана совершенно беспомощно, я благодарен ей хотя бы за такое участие в моей судьбе. Черт возьми, ведь именно этого мне и не хватало всегда.

Л. – это я. Я уже писал, что меня зовут Лев? Более долбанутого имени сложно себе представить, я считаю. В детстве я недоумевал: зачем меня так назвали? Почему не Бегемот, не Заяц, не Улитка? Потом свыкся. А бабушка объяснила. Медсестра ей сказала, когда она примчалась в реанимацию, что сейчас на небе созвездие Льва вот прям в ударе, и надо дать мне такое же сильное имя, как и знак Зодиака.

Эта же медсестра – видимо, в ее голове кипел эклектичный эзотерический суп – настояла на том, чтобы меня окрестили там же, в реанимации. А у меня ломка, представляете? Молодой священник, по ходу, до этого младенцев видел только на благостных мероприятиях в стенах храма, поэтому тощий красный червяк, исходивший поносом и бьющийся в конвульсиях, произвел на него тяжкое впечатление. Жалких десять минут покудесил он над моей душой и предпочел покинуть аскетичные интерьеры реанимации. Мне неудобно – может, я ему до сих пор в страшных снах являюсь? Или я много о себе думаю?

Вообще, да, я много о себе думаю. А о ком еще думать? Вокруг меня слишком долго не было ни одной живой души.

* * *

Конечно, я немного преувеличиваю. Был у меня друг. Всего один, Рома. Он, в отличие от меня, в медицинский все же поступил, счастливчик, и в морг мы пошли работать вместе.

О моем диагнозе одноклассники так и не пронюхали. Знали только школьная медсестра и директор. Она-то меня в школу принимать не хотела, но Нина пригрозила ей прокурорской проверкой – не все в порядке было в школьной бухгалтерии. И строго-настрого приказала директрисе молчать о моем ВИЧ, ведь если бы узнали родители других детей, началось бы такое… Хотя в семь лет, когда я пошел в школу, я, честное слово, не собирался еще ни с кем заниматься сексом, да и наркотики в этом возрасте обычно не принимают. Но ведь все эти квохчущие над своими здоровыми детьми родители уверены, что я только и думаю, как передать свой гадкий вирус их чадушкам – а ну как покусаю, или поцарапаю, или еще что? Они находятся в перманентной истерике по поводу ВИЧ, поэтому никогда не услышат, что так он не передается.

Но не сближался с одноклассниками я, в общем, по другой причине. Класс наш был «Э» – экспериментальный. После седьмого набрали двадцать восемь ребят (девочек почему-то не взяли) с большими способностями к естественным наукам, но все не могли быть одинаково успешными. Те, что были умнее, не могли отказать себе в удовольствии подкалывать менее продвинутых в учебе. Ну и конечно, не в выигрыше были прыщавые, толстые, чересчур скромные (по этой причине никто, кроме меня, не дружил с Ромой). Также не любили рыжего долговязого Зайченко, сына алкоголиков. Не пользовался авторитетом и узбек Чингизов, хотя учился он превосходно. Я болтался где-то между двух миров – успешных и отверженных – и боялся: только бы никто не узнал о моем ВИЧ, ведь это окунуло бы меня лицом в компостную яму.

Я и по сей день молчу про свой диагноз. Нет, не то чтобы я хотел каждому встречному о нем рассказать, просто как бывает: пью, например, в универе утреннюю таблетку, а у меня спрашивают: это что? И мне каждый раз врать, что это витамины? Пожизненные такие…

Или еще, ну, это уже лирика. Выпиваю, скажем, на пару с другом бутылку-другую вина или пива бутылки три. И тянет меня на философию. Вдруг становится страшно, что не сегодня так завтра вирус опояшет кожу лишаем, обозначит лимфоузлы одутловатыми сливами, наградит несбиваемой температурой месяца так на два. Я знаю, как работают мои таблетки, и понимаю, что эти страхи беспричинны. Но болезнь, как ни крути, полностью вылечить нельзя. Рассказать о том, что на душе – необходимо, но раскрыться страшно. Велик риск, что собеседник натянет на себя накрахмаленную маску – нет, не ту, что носила бабушка, – а метафорическую, ментальную, и я в эту секунду погибну для него, а он – для меня.

Итак, Рома был единственным человеком в моем окружении, которому я, собственно, как-то за пивом и сообщил:

– Знаешь, а у меня ВИЧ.

Он чуть не упал с трубы, на которой мы, будто гопники, а не студенты приличного вуза, сидели тем сентябрьским полднем.

– Ну, она хоть красивая была? – попытался пошутить Рома.

– Кто? – не понял я.

– Ну, девчонка, от которой ты заразился…

– А, девчонка! Ну да, ничего такая. Правда, не сказал бы, что девчонка. Ей уже 25 было.

Рома присвистнул.

– Фига ты, Лео. Честно, вот никогда бы не подумал, что ты способен с такой опытной.

Я нервно ржу:

– Меня заразила мать. Скорее всего, это произошло во время родов.

– Извини… Блин, я, к сожалению, мало знаю о ВИЧ, – смутился Рома. – Как тебя поддержать?

– Все нормально, – ответил я. – Я этого вируса и не ощущаю. Просто захотелось сказать.

– Вечером будешь? – перевел тему Рома.

– Где?

– Где, где?! Ну, мы же с тобой договаривались. В антикафе. Там сегодня «Прыщи и бедра» выступают. Забыл, что ли?

Точно. Солистка «Прыщей и бедер» (самокритичное название), студентка филфака Диана, мне нравилась. Такая мягкая, полноватая флегма. Ей бы в библиотеке книги выдавать или в садике хороводы с детьми водить, но она, облачившись в рваную майку и наведя странный макияж, пела то, что сама определяла, как трип-хоп. В принципе это было стильно и довольно интересно. Я думал, что вот к ней-то можно было бы подкатить и предложить проводить ее домой и все такое. Она внушала мне доверие. Хотя что я вам вру? Какое доверие? Не доверяю я никому.

Не доверяю и не верю. Но надеюсь. Я читал, это все потому, что мне еще только восемнадцать.

* * *

Слово «хипстер» уже отмирает вместе с Look at me, но околохипстерская мода остается. Эта одежда, эти тусовки, соответствующие фильтры в инстаграме.

Кирпично-красные узкие джинсы, чуть подвернутые, зеленая толстовка, кеды. В любую погоду кеды. Оголенные щиколотки.

Собственно, комплектов одежды у меня всего два – есть еще, наоборот, зеленые джинсы и красная толстовка (ее особенно люблю – на ней нарисован Маяковский). Начну нормально зарабатывать – накуплю себе одежды. Стильные шмотки я обожаю, как бы говорю себе: «Ну и плевать, что у меня этот поганый вирус, зато я красивый, черт возьми!»

Короче, раньше бы сказали, что тем вечером для антикафе я оделся, как пидор. А теперь так одевается каждый второй. Вдобавок я побрился налысо и художественно выбрил небольшую бородку. В то время как у моих сверстников только начинает появляться редкая растительность на щеках, я уже борюсь с серьезной щетиной. На вид мне куда больше восемнадцати. «Придется жить экстерном», – выдал я зеркалу, когда впервые это обнаружил.

Это чертово бритье меня выбило из колеи. Я совершенно забыл о времени. На выступление я опоздал, и пения Дианы не услышал.