Плюс

Въедливый Голос приводил доводы против видеоисследователя внутри капсулы.

Имп Плюсу было все равно. Им раньше нужна была форма жизни, чтоб ее поддерживать, чтоб можно было позволить ее потерять. Мозг, становящийся информацией.

Он и безмолвное Солнце свернулись, чтобы обмануть их, в этом ли дело? Ему было все равно, но он не мог успокоиться. То, что он видел здесь, раньше причиняло ему боль.

Стоило ему.

Он дал своему взору размножиться. Потому янтарно-чешуйчатый буротвестень в своем полуостровном прыжке запнулся, или казалось, что запнулся посреди прыжка, и уронил длинные поля синей ткани, что вернулись к более вялым и производительным ложноширям, как нейроны к ранним себе, в то время как морфогены, заскочившие на, но как раз от осей бредений, коснулись прыжков буротвестня и гатей ложношири, чтобы нарисовать их среди бредений.

И бредения в плотности своих спиралей вверх и вниз, однако также и под полным досяганием мультивзора, власти которого уступил Имп Плюс, собрали излучение движения в постоянство, как его собственная орбита: или, за пределами его орбиты, возможность, о которой он желал не думать.

О которой желал не думать.

Был, кем был. Для Центра, для Проекта «Путешествовать по свету налегке», для Хорошего Голоса.

Желал, он желал ранее. Так, чтобы им не пришлось о нем думать. Что вело к возможности, о которой он желал не думать.

О которой желал не думать.

Но думать или нет, он должен был видеть, что сейчас происходит. Почему он должен был видеть, почему уделять внимание? Слова застопорились в противофазе, и его субстанция могла бы стать морфогенами, свободными от осевой плазмы бредений, поскольку он почти видел себя — само по себе изменяющая мысль — целиком разделенным на все возможные части, делитель и делимое.

Но лишь почти — или в этом ли дело? — поскольку то, что происходило сейчас, выглядело как сила «почти».

Поскольку ультраточки повсюду стояли друг с другом, вихрясь, но не встречаясь. Поля точек. Имп Плюс знал поле. Поля склонялись вместе, как поверхности возможностей, но ультраточки не соприкасались, они держались поодаль одна от другой, хоть и близко. Имп Плюс пытался узнать, точками чего они были. Он сказал себе, что они у него в уме. Но когда он еще раз ограничил источник своего зрения гребнем оптической мембраны на позвоночнике буротвестня, мембраны, которую он еще раз установил рядом с окном, и поля были еще тоньше и больше походили на простыню, чем прежде с мультивзором, но теперь было видно, как они пересекают друг друга, он знал, что видел эти поля задолго до приостановленных ультрамикронов млечного дыма великой мысли, и считал эти поля тенями света.

И тени, сейчас подумал он об этом, из тех частиц его собственного солнца, какие не переплетались с великим Солнцем.

И так они все еще, возможно, были.

Но видя из широкой длины своего остановленного луча мембраны буротвестня, он видел многие из этих полей, поступающие из одного поверхностного источника, высоко над которым висела плавающая изгнанная щепка-электрод; и эти поля ультраточек струились вперед оттуда в форме конуса, и он был волютой, потому что закручивался спиралью в бесконечно незавершенную воронку — пока не отломились и не сплющились, а за ними другие. Но сейчас Имп Плюс увидел некогда спрятанный провод, что бежал из кожуха насоса и растительных трубок на мозге — или том, что раньше было мозгом — через кору головного мозга к этому месту-источнику воронкообразных полей. И в этом месте, на том, что прежде было корой головного мозга, та щепка в воздухе наверху некогда застряла.

Эти поля заряда, стало быть, поступали из открытого провода, шедшего из трубок питания на мозговом ободе, кожухом ведущим к мозгу. И заряд провода поступал из плотно заизолированных кабелей, уходящих в подкожух через краткое пространство из пульта на капсульной переборке напротив окна. И теперь он знал пульт. Прежде он слышал эхо в гигантской оболочке места, где Хороший Голос показывал, где именно грани кожи ИМП узко-панельных приемников Солнечных элементов-клеток питали в капсуле внутри пульта. Шина, назвал ее голос, уже сказав: «Давай, осмотрись хорошенько, это все твое, загляни внутрь». И гигантская комната — сооружение, назвал ее голос, — отдаваясь эхом на мели вокруг капсулы ИМП, зажала ячеистые волны оболочки клапана на Имп Плюса, но возможно также и на Хороший Голос, так что Имп Плюс пожелал быть наедине со своим желанием.

Что привело не куда, а как: или так он раньше думал, не зная, что будет думать о своем росте и быть отдельно от Центра в случаях более любопытных, чем он сам бы предвидел. Потому постой: тот давящий гель великой мысли, что он мог подумать о своем росте, остановил не просто двойные струи в растительных трубках, но и насос в форме диска внутри подкожуха, и насос не начал вновь, пока приветственный заряд не пробежал сквозь загустевающий гель и не выдул ультрамикроны, или чем там еще они были, чтобы зависнуть, растворяясь и рассеявшись, в сетях пружинящей работы.

Но постой: то, что остановило насос, остановило и то, что им двигало, и то, что двигало, должно было быть ваттами из солнечных элементов-клеток в огромных панелях, установленных снаружи с приемником альбедо и инфракрасной камерой.

Он думал, что хотел не думать об этом. Это вновь вернуло Центр, который сказал: МАКСИМАЛЬНЫЙ ЗАРЯД В АККУМУЛЯТОРЕ. ГЛЮКОЗА РАСТЕТ. Это вернуло и Хороший Голос, который уже сказал — не «Суета», какое поступило позже от женщины, причесанной и на мели, а — «Ты ведь не хочешь длиться вечно, не так ли?». Это вернуло Центр, сказавший: ЧТО ТАМ НАВЕРХУ ПРОИСХОДИТ? и, думая, Имп Плюс слишком долго длился. (Хотя как долго? Или насколько слишком долго?) Он был одним.

Хорошо это или плохо.

Солнечные косы, крутясь вдоль внешних линий обтекания и маршрутов бредений и через поперечину припухлостей-губ ложноширей, их поры поблескивают поздними минеральными корками самой силы огромной железы, видимой повсюду и в этой поздней корке, и в очертаниях сияния. И его собственное солнце медленно распылялось в группах частиц. Ему нравилось, что они медленные. Они причиняли ему боль. Наверняка.

И он любил функции зрения, вкуса, мысли, запаха и случайностей желаемых и хранимых в памяти. Любил извержения морфогенов, спаренных теперь в обоих концах многих перекладиноподобных осей — не вдоль движений бредения, а вдоль ложноширей, которые, казалось, тем самым упорядочивали ниспадающую бахрому своих позолоченных скрадок и меняли свою медлительность в темных буротвестнях, один из которых, с двумя морфогенами, снова и снова завивающихся луковицей в плоть, что стала матовой, вновь потянулся вниз объять теперь два соединенных кожуха растительных грядок. И Имп Плюс знал, что не мог даже хотеть остановить то, что, как он также знал, может привести его к тому, почему он держался поодаль, отвернувшись, от великой мысли, которую мог считать своим ростом.

Поскольку тень над грядками водорослей и анабены кидала его в озноб, сокращала бредения, заволакивала корки силы, что посверкивали из пор ложноширей. Но больше всего — веретена-радиусы его собственного излучения мчались сквозь него к трубке к растениям, словно бы против чего-то, настолько на них похожего, что он не видел других движений. И сейчас стуки морфогенов резко вырвали тот растущий буротвестень из его объятий, чтобы по контрасту проверить, что сделала тень-озноб; поскольку Имп Плюс видел, что течения в растительных трубках вновь изо всех сил неслись, так же как и насос в кожухе того, что было концом, обращенным в мозг.

Поэтому насос замедлился, когда растительные плантации утратили свое Солнце. Но частицы излучения, уже не сплетенные с великим Солнцем в косы, мчались сквозь Имп Плюса, чтобы добраться до трубки к растениям. Но если насос — сосущий что? — получал свою энергию через цепь вольтажа из солнечных элементов-клеток, единственное что могло замедлить его работу (или остановить, как он остановился, когда Имп Плюс давился), — это изменение в той энергии.

Потеря энергии пришла с утратой Солнца, когда Имп Плюс уже затенил растительные грядки. Лишь одно соединяло эти две утраты: гонка расплетенного излучения сквозь все части его, включая части, где лежали секции кабеля шины из солнечных установок, закрепленных снаружи.