Плывун

Пирошников, словно нехотя, перебирал струны. Вид этого вестибюля с косо стоящими камерами, наклоненным полом, проводами, отрезками фановых труб, сваленных у турникета, со стеною из книжных пачек напомнил ему старую песню популярной группы, и он запел:

Мы стояли на плоскости с переменным углом отраженья, наблюдая закон, приводящий пейзажи в движенье, повторяя слова, лишенные всякого смысла, но без напряженья, без напряженья…

Лестница взорвалась аплодисментами. Песня была настолько кстати, что казалась специально написанной для этого случая. Впрочем, второго куплета Пирошников не помнил, а потому принялся импровизировать:

Но при полном согласии с несговорчивым теодолитом мы по струнке прошли мы прошли между быдлом и бытом, повторяя слова, знакомые камню и ветру, со смыслом избитым, смыслом избитым.

Раздалось два-три неуверенных хлопка. Публика почуяла неладное, она угадала пародию, невольно сорвавшуюся с губ артиста, и пародии этой не приняла. Слишком наглядна была здесь эта плоскость с переменным углом, чтобы ее пародировать.

Жанне, однако, песня понравилась, хотя автора она не угадала, Пирошникову пришлось объяснять, что это шутка, и это испортило ему настроение — он отложил гитару.

— У меня час отдыха, — объявил он и отвернулся от камер.

Таджики, похватав молотки и отбойники, снова принялись производить шум. Публика начала рассасываться, но телевидение и не думало сворачивать провода. Теперь Жанна интервьюировала Ларису Павловну, которая вынуждена была срочно поменять точку зрения на Пирошникова, что ей блестяще удалось, а потому наш герой предстал в ее мемуарах юношей, ищущим смысл бытия, а вовсе не алкоголиком, каким был еще вчера.

И тут перед турникетом возник настоящий юноша восемнадцати-девятнадцати лет с длинными и прямыми белыми волосами, свисающими из-под вязаной шапочки.

Глаза юноша имел голубые, а взгляд выдавал наивность на грани идиотизма. И еще — губы его были неестественно красны, будто покрашены.

«Юноша бледный со взором горящим… — вспомнилось Пирошникову. — Гей, похоже».

— Мне нужен Владимир Пирошников, — проговорил он, отвечая на немой вопрос Ларисы Павловны.

— По какому делу? — нелюбезно ответила та.

— Пустите молодого человека, — распорядился Пирошников, не дождавшись ответа юноши.

Ларису Павловну перекосило от такой вольности, но она сдержалась, помня о телевидении, которое уже устремило камеры на эту сцену.

Юноша миновал турникет и приблизился к Пирошникову.

— Что вам угодно? — спросил тот.

— Меня зовут Август, — сказал юноша тихо.

«Очень приятно. Январь», — мысленно проговорил Пирошников, но вслух произнес:

— Я Пирошников. Слушаю…

— Я хочу учиться у вас.

— Вот как? Чему же?

— Силлабо-тоническим практикам.

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», — продолжил мысленный комментарий Пирошников.

— Но я не обучаю этому, — сказал он.

— Я заплачу, — умоляюще проговорил Август.

— Стоп, мотор! — раздался крик Жанны.

Она подскочила к Пирошникову и затараторила:

— Чудесная сцена, чудесная! Владимир Николаевич, ну давайте! Давайте сымпровизируем! Коллективная медитация. Как там у вас? Мо-кузэй, да? Чудесная будет концовка!

— Вы уверены? — спросил Пирошников.

Он почувствовал злость и внезапный кураж, типа «море по колено».

— О’кей, — сказал он и захлопал в ладоши. — Слушать всем! Настроиться! Гуцэ, поднимай своих!

Молдаванин поднял таджиков с пола, выстроил их в два ряда.

— Так, хор есть. Солист тоже. Слушать внимательно. Я пою блюз, сопровождая его магическим заклинанием, которое произносим хором, на выдохе… Мо-ооо! Кузэй! Понятно?

Таджики закивали, как ни странно.

— Они знают, — махнул на них рукой Гуцэ. — Они это часто поют.

В этот момент в бизнес-центр с улицы протиснулся Геннадий, обнимавший обеими руками большой белый унитаз. Он бочком прошел турникет и остановился, с недоумением наблюдая за мыльной оперой.

— Внимание! — воскликнул Пирошников и, взяв в руки гитару, ударил по струнам.

Я спросил Тебя, что мне делать, если жизнь бесследно прошла? Я спросил Тебя, что надо делать, когда кончились все дела? Но я еще жив, мама, я все еще жив, мама, а ты давно умерла. Я уже опоздал на поезд, я бреду по рельсам один. Я надеюсь лишь на Тебя, потому что ты — Господин. Но я еще жив, мама, я все еще жив, мама, хотя я последний кретин.

Август глядел на Пирошникова широко раскрытыми глазами, как Лазарь на Иисуса. Жанна беззвучно дирижировала операторами, показывая, куда направить камеру. Таджики были неподвижны.

В этой гребаной жизни я забыл, кого я люблю. В этой гребаной жизни я продаюсь по рублю. Но я еще здесь, мама, я все еще здесь, мама, и я места не уступлю. И когда я сойду туда, где равны изгой и кумир, И когда я приду туда на их мрачный последний пир, Я буду счастлив, мама, о как же я буду счастлив, мама, как сбежавший в рай дезертир.

Пирошников замолчал и после короткой паузы начал тихо и грозно:

— Мооооооо…

Таджики подхватили:

— Моооооооо…

И, не дожидась Пирошникова, невероятно высокими голосами выкрикнули хором в экстазе:

— Кузэй!

— Кузэй! — повторили Пирошников и Август.

И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому — краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле, — люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.

— Снято! — простонала упавшая Жанна. — Благодарю всех!

Глава 20. Софья

Как это уже случалось после подвижек, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.

Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.