Плывун

Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.

На этот раз на плакате было всего два слова:

НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!

— На что вы намекаете?! — вскинулся Пирошников.

— Я не привык намекать! — ответил моряк. — Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.

— Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!

— Антисемитизм всегда при чем, — парировал старик. — Пойдемте, Софья Михайловна, — обернулся он к ней.

И они покинули вестибюль.

Глава 21. Наденька

С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.

Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.

— Давай, твоя мат! — напутствовал он таджиков. — Бакшиш йок!

Пирошников вынес столик за книжную ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!

Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.

— Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!

— А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» — разве нет разницы?

— В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.

— Он их и вправду имеет.

— Вы серьезно? — удивился Браткевич.

— Почти.

— Тогда возьмите еще вот это, — и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. — Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.

Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым — вот что главное. Нежилым — значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания — ему как мертвому припарки.

И жить нельзя, и бросить невозможно…

Впрочем, так думали не все. Позвонил Толик и неожиданно напросился в гости, но не просто так, а с экскурсией в их старую кладовую — ту, что дети посетили на новоселье. И что теперь «посмотреть на нее хочет мама»…

— Какая мама? — не понял Пирошников.

— Моя мама! Какая еще?

— Ах, Наденька!

Это была неожиданность. Наденьку он не видел лет двадцать. Когда расходились, Толик был уже достаточно взрослым для того, чтобы отношения с ним Пирошников мог регулировать без участия матери. А какие-то вопросы, касающиеся их обоих, они обсуждали по телефону.

И вдруг — посмотреть кладовку! Что там смотреть? Велосипедное колесо?

Естественно, отказать было нельзя. Толик сказал, что Геннадий, владеющий ключом, предупрежден и что они с матерью приедут «после работы».

— А что, мама тоже работает? — поинтересовался он.

— Да, там же, в Эрисмана.

Пирошников повесил трубку и задумался. Сколько Наденьке сейчас? Выходило, что немного за шестьдесят. Давно уже на пенсии. Что она может делать в больнице? Наверное, сиделкой подрабатывает…

Он почувствовал, что волнуется. Всплыли в памяти обстоятельства тогдашнего разрыва. О скандале не было и речи. Наденька была несовместима со скандалом. Ровная, спокойная, рассудительная. Любила ли она его? Непонятно.

Любил ли ее он сам? Вопрос сложный. Как сказал когда-то ее дядюшка, задавший ему тот же вопрос и получивший такой же ответ: «Если вопрос сложный, то не любишь. Любовь — это просто. Тут не ошибаются!»

И все же… Не из вежливости же он жил с нею больше пятнадцати лет!

Он не впервые размышлял на эту тему. Еще в те годы, изменяя ей, он задавался тем же вопросом, ощущая ту самую «простую» любовь к другой женщине, — зачем ему Наденька? В определенный момент, критический для обоих, судьбе было угодно свести их вместе, чтобы испытать. И они выдержали, помогли друг другу, а возможно, даже спасли. Она-то его точно, просто физически, когда он был на краю пропасти.

Но потом была обычная жизнь. Он что — жил из благодарности? Или ему было так удобно? Зачем же эти романы, и чувство вины, и покаяния?

Пирошников был из тех мужчин, которые искренно влюбляются, покоряют, бурно любят, потом вдруг довольно быстро охладевают и возвращаются под домашний кров. При этом еще зачастую признаются во всем жене и так же искренно каются.

Обычно цикл занимал полгода — с апреля по сентябрь. Весна и время летних отпусков.

Та бурная перестроечная влюбленность, совпавшая по времени с подвижками во всех сферах, закончилась бы так же, если бы не рождение Любы. Выбирая из двух детей — одного взрослого и не родного по крови и второго, крошечного и не имеющего официального отца, — Пирошников иначе решить не мог.

Наденька проводила его так же спокойно, как и приняла под свой кров. Его тогда это даже обидело.

Зато с Алиной, матерью Любаши, жизнь была не просто бурной — она была сногсшибательной. Тут уж он не смотрел на сторону. Успевай только смотреть за женой. Она была костюмером на «Ленфильме», а это значит подготовка к съемкам, подбор костюмов для актеров, среди которых были такие знаменитости, что у Пирошникова дух захватывало и горькая зависть подступала к горлу. Алина и выпить умела, так что Пирошникову не однажды приходилось сидеть с маленькой Любкой, пока жена праздновала выход очередного фильма на банкете в Доме кино.

Может показаться, что с Наденькой ему было скучно… Но нет, и это не так.

Почему, кстати, Наденька? Почему ее так все звали и невольно улыбались, произнося это имя?

Она светлая, подумал он. Какие стихи ей подходят? Пожалуй, эти — вспомнил он.

Есть минуты, когда не тревожит Роковая нас жизни гроза. Кто-то на плечи руки положит, Кто-то тихо заглянет в глаза. И мгновенно житейское канет, Будто в темную пропасть без дна, А над пропастью медленно встанет Разноцветной дугой тишина…