ПО 2
Шрифт:
И я уверен – во время охот так далеко никто не уходил.
Попросту нет смысла – медведи встречаются повсюду. И, как предельно четко пояснено в бородатом анекдоте – чем дальше от дома медведя убьешь, тем дольше тащить неподъемную тушу. Поэтому большая часть охот происходит в пределах километра от входа в Бункер. Там и я собирался поохотиться – если сумею преодолеть долгий по здешним меркам путь до Бункера.
Дожевав мясо, катая во рту сладкую травинку, я позволил себе полежать еще около часа, чувствуя, как по телу разливается блаженное тепло сытости. Но перейти теплу в сонливость – а она в этих холодах постоянно рядом – не позволил. Привстав, начал собираться. Первым делом резанул еще чуток мяса, убрал в поясной узелок. Привязал веревку к шее помершей
Вчера я видел одного такого…
И вес в нем шел на центнеры, а не десятки килограмм.
Бросив последний взгляд на далекий приземистый холм, я убедился, что надежно запомнил его очертания. Тут постоянно темно. Проблески случаются редко. Но если не собьюсь с пути – то уже очень скоро я наведаюсь к этому холму.
Свет в холме…
Что за свет?
Что-то рукотворное. Дважды мигнул и угас. Первый раз мерцание длилось чуть дольше. Второй раз мигнуло быстро – будто дверью хлопнули. И снова серость и чернота снежной глыбищи под равнодушным стылом небом затянутым тучами и туманом…
Выбравшись из норы, повернувшись к холму спиной, а к гигантскому зареву колоссального Столпа лицом, я начал спускаться, таща за собой промерзший труп. Вот не поймешь – Охотник я теперь или все тот же Гниловоз. Ведь через раз притаскиваю в Бункер то еще теплые туши медвежьи, то трупы стылые…
Успешно спустившись, поправил лямки рюкзаки, убедился, что острога торчит в небо и снова налег на веревку. Тело слушалось меня идеально. Оно будто поняло – шутки шить тут нельзя. Каждый сустав, каждая мышца – все работало идеально. Единственное неприятное ощущение – от кожи. От всех моих кожных поверхностей, что за прошедшие дни стали запредельно сальными и не раз пропотевшими. Лицо и руки по запястье я оттирал снегом, а вот раздеться и принять снежную ванну не рискнул. Побоялся застудиться.
Глянув на безразлично смотрящую в небо мертвую старуху волочившуюся за мной по снегу, я повинился:
– Ты извини, бабка. Тревожить не хотел. Но вот твой комбинезон и обувка очень уж хороши…
Теплые вещи – радость для любого старика. Говорят, в старости постоянно зябнешь. Постоянно ломит в суставах. И любая теплая вещь поможет защитить ослабшее тело от проклятого трясучего озноба.
Через пятьсот метров пути заметил идеального по размерам мишку – идеального для охоты. Но слишком далеко от Бункера и тащить за собой очередной мясной якорь нет ни малейшего желания. Свернув, я начал удаляться от хищника, не забывая находиться чуть выше него, чтобы не терять из виду. Не забывал я и в небо поглядывать – хотя понимал, что шанс загодя заметить падающего мне на голову летающего червя ничтожно мал. А вот приближения светящегося старика я не боялся – этого увидишь за километр.
Если только он не умеет «тушить» свои внутренние лампы…
Очередной медведь, чуть крупнее нужного и, следовательно, опасней, встретился через полтора километра. Прикинув количество оставшихся метров, я сбросил с плеча веревку и взялся за острогу. Ладно… сделаю.
Именно сделаю, а не попробую сделать.
Любое сомнение здесь гибельно.
В несколько быстрых легких шагов, я оказался рядом с ни о чем не подозревающим молодым медведем, коротко замахнулся и нанес сильный резкий удар.
Удар, что я повторял раз за разом последние два дня перед сном. Несколько таких ударов я вбивал и вбивал себе в подкорку нескончаемыми повторениями. А еще падал, перекатывался в снегу, подхватывался на ноги, снова падал. И при каждом падении и каждом подъеме на ноги, при каждом ударе, я повторял одну и ту же мантру, дрессируя разум – «Тут
мой дом!».Тут мой дом!
Тут мой дом!
Тяжело раненый медведь яростно вскинул тяжелую голову, разинул пасть.
Выдернув рогатину, я перекатом ушел в сторону и выплеснутая хищником едкая кислотная слизь с шипением окатила снег.
Тут мой дом!
Удар! Удар! Перекат!..
– Господи! Угодники святые! – встретившийся за входом в Бункер монах по-бабьи прижал ко рту ладони – Живой! Живой!
– Живой – устало согласился я и протянул монаху веревку привязанную к старушечьему трупу – Позаботьтесь о помершей.
– Живой… - не реагировал монах.
Его оттолкнул в сторону второй служитель церковного культа. Повыше ростом, пошире в плечах, с седоватой лопатообразной бородой. Взявшись за веревку левой рукой, правой осенил сначала себя, а затем и меня крестом:
– С возвращением, Охотник.
– Я вернулся – снова согласился и улыбнулся уже спешащим навстречу жителям Холла.
– Живой! Твою ж мать! Живой! А! А я говорил, что вернется он! Говорил!…
***?
За приветливо мигающий огоньками свечей стол я усаживался с широченной улыбкой человека познавшего райское блаженство еще до смерти.
А может это и не преувеличение. Что нужно для полного счастья усталому охотнику вернувшемуся после многодневного отсутствия?
Ответ прост – банька. Правильная умело натопленная банька, неспешное и вдумчивое в ней пребывание, пара хороших веников. Но это в идеале. Я вполне обошелся куском мыла и долгим горячим душем. Мыло ушло без остатка, отмытое до скрипа и пропаренное красное тело казалось невесомым, чистое белье и легкая одежда… да. Я будто в раю побывал.
Еще до принятия душа, стоя голым за полуприкрытой дверью, договорился со старушкой о немедленной стирке своих пропотелых вещичек – белье, рубаха, нижние штаны и прочее, что все эти дни впитывало в себя соль и грязь. Под душем я провел час. А когда вышел – меня ждала сложенная влажная одежда.
Следующие полчаса ушли на подъем в хижину, развешивание постиранного, проверка верхней одежды, придирчивый осмотр снаряжения, чистка остроги и ножа, кропотливая проверка обуви. Только закончив с этим, спустился в Холл и шагнул к столу.
А стоило усесться – и передо мной встала чистая тарелка с большим куском вареного мяса, большой стакан с прозрачным бульоном, а к нему и красивая фарфоровая чашка с бледноватым чаем. Медленно, но верно, запасы чая подходят к концу.
Чай…
Чая много не бывает. Любой чаевник подтвердит.
Моя мудрая бабуля ко многому относилась с умело выпестованным равнодушием. А вот без крепкого черного чая с сахаром обойтись не могла. Каждый день после обеда, часам к четырем-пяти вечера, выполнив все неотложные дела, она подходила к крохотному столику в углу кухоньки, где у ней стоял старенький советский электрочайник, поднос и заварочный чайничек. У столика она проводила минут двадцать, колдуя с черной байховой заваркой – дешевенькой, но пахучей – иногда с листиками каркаде и сахаром. Возвращалась с двумя стаканами черного чая, один вручала мне со строгим наказом не забыть на ночь почистить зубы. Усаживалась у окошка со стаканом чая и сидела так, отпивая чай крохотными глотками. Я любил это время – ведь во время первого особого чаепития лицо бабушки разглаживалось, становилось очень красивым, спокойным и добрым…
Я с благодарностью кивнул двум улыбчивым старушкам, что принесли угощение. Покивав в ответ, они поспешили к котлу, вокруг которого, как всегда, в таких случаях уже толпился местный люд. Старики знали – сегодня их ждет обильное сытное угощение. Для многих оно может стать последним – переедание. Хотя нет, не для многих, а для единиц – в Холле наконец-то начали следить за этим.
Моя рука сама собой потянулась к чаю – о нем мечтал во время отсидок в сугробах. Но сдержался и отпил сначала бульона, после чего заработал ножом и вилкой, нарезая мясо на тонкие ломтики и отправляя их в рот. На столе трепетали две сальные свечи, с треском сгорали застывшие в жире белые волоски.